Воспоминания о Батюшке
Послушница Елена Шамонина
Воспоминания о старце Варсонофии Оптинском его духовных чад
Впервые я увидела отца Варсонофия в 1907 году и никогда не забуду этой встречи. Моей поездке в Оптину предшествовали всем памятные 1905–1906 годы, сбившие с толку много, казалось бы, и не слабых голов. Меня эти годы застали девятнадцатилетней курсисткой, человеком с неустоявшимися понятиями и головой, набитой сочинениями русских и иностранных авторов, каких в эпоху свободы слова, печати, вероисповедания и прочих свобод было достаточно много. Долго кидалась я от человека к человеку, от книги к книге, от Толстого к Бебелю, от обоих вместе — к епископу Феофану, от него — к писателям, пытавшимся совместить самые ужасные разрушительные идеи с Евангелием, — и ни на чем не могла остановиться, ни в чем не находила успокоения и опоры.
Сколько раз я пыталась поверить какому-нибудь очередному "откровению", завоевавшему сотни последователей! Но стоило только сопоставить это с идеей о спасении, какой я представляла ее с детства, как все домыслы рассыпались в прах: нет! Эти мысли, эти взгляды Он не благословил бы — и опять начинались поиски, томление духа. Доходило до того, что, обращаясь к Богу, молясь о помощи, об избавлении от охватившей тьмы, я чувствовала, что света в душе моей так и не было.
Только изредка, как проблеск солнца среди грозных туч, возникало воспоминание, как я еще почти ребенком была в Сарове, и там — образ отца Серафима с его приветствием: "Радость моя", с его доступностью, его любовью... Он манил к себе.
Но ведь отец Серафим умер, сокрушалась я, а теперь разве может быть такая или подобная ему личность? Теперь все ценится на деньги, и кому нужна моя бедная голова, запутавшаяся в учениях, моя душа, плачущая по чему-то, ей самой непонятному? Да и как заговорить о своем томлении с кем бы то ни было? Кто поймет меня, когда я сама себя не понимаю? К тому же отец Серафим был монахом, а что такое теперешние монахи? И приходили на ум остроты многих знакомых, насмехавшихся над иноками, над их будто бы ленью, распущенностью, бессмысленностью монастырей. Нет, негде искать успокоения...
Почти насильно добрые люди отправили меня в Оптину пустынь, куда я приехала летом 1907 года. Пошла в скит и попала в "хибарочку". Народу было не особенно много. Келейник велел мне пройти в узенький коридор, где сидели несколько монахинь да две-три мирские женщины. Невольно поддавшись настроенности благоговейного ожидания, я как-то ушла в себя, сердце замерло. Но могла ли я признаться себе, что чего-то боюсь. Конечно, нет! И я храбрилась, перебирала в уме те вопросы, которые надо задать, если только удастся заговорить с отцом Варсонофием.
Скрипнула дверь, и в белом подряснике, с которым сливались седые волосы и борода, с серьезным и сосредоточенным взглядом спрятанных за очками темных глаз вышел батюшка и стал благословлять по очереди присутствующих. Все опустились перед ним на колени, но мне этот обычай показался странным и унизительным (о, как много было во мне гонора, самолюбия, гордости и непонимания).
Благословляя, батюшка спросил мое имя, фамилию, где я живу. А потом, обойдя всех, пригласил меня побеседовать. Вошла я в молельную и невольно ощутила, как Спаситель с иконы так и глянул мне в душу, а позже я заметила икону преподобного Серафима.
Батюшка во время разговора спросил, как я думаю, кто привел меня в Оптину. И я ответила, что, вероятно, преподобный Серафим, который мне очень дорог, и я как-то особенно полюбила его после поездки в Саров. "Верно вы говорите, а вот и он смотрит на вас", — показал батюшка на образ преподобного.
Батюшка сел в свое кресло, а меня усадил на диван и начал разговор, показавшийся мне очень обыденным: сколько лет, какого звания, где училась, как закончила, чем занималась и пр... Зачем я приехала в Оптину? Когда я стала говорить о своих недоумениях по поводу различных книжек, батюшка перебил меня и велел сегодня же купить в лавке творения аввы Дорофея и начать их читать. "Это вам понравится" — так он окончил беседу и велел идти в номер отдохнуть, а вечером снова прийти.
"Видно, я не ошиблась, мало чего ожидая от знакомства с отцом Варсонофием, — рассуждала я по дороге хибарки в монастырь, — человек как человек, про мои недоумения и слушать не стал, да ему ли их разрешить... Книгу-то я куплю и в семь часов схожу к нему, но уж явно здесь я ничего не найду. Да и то сказать, монастырские старцы могут удовлетворить разве что серый, простой люд. Где им разобраться в душе интеллигентного человека?".
Авву Дорофея я купила, и с первых же страниц меня охватило чувство, совершенно непохожее на то, что переживалось при всяком другом чтении. Душа будто жадно пила воду, без которой она зачахла, и готова была упиться этой речью, правда, подчас мне не вполне понятной, но такой простой, такой прямой, так непохожей на хитросплетения "интеллигентных" писателей. Что-то новое пробудилось во мне. Жалко было оторваться от чтения, не хотелось идти в скит, но все-таки пошла.
Вышел батюшка и позвал меня. Храбро и развязно вошла я в молельную и ожидала продолжения такого же обыденного разговора, который велся утром, но только батюшка как-то изменился. Он смотрел строго, сосредоточенно, у меня замерло сердце в предчувствии чего-то необычного и, как при всяком неизвестном, страшного. Попробовала я было заговорить о чем-то, но батюшка перебил меня: "Погодите, оставьте это", — голос его прозвучал серьезно и властно, и этой смутно чувствуемой власти я не могла не подчиниться, несмотря на всю храбрость и развязность "интеллигентности".