Аудио-трансляция: Казанский Введенский

Не­ис­пол­нен­ное обе­ща­ние все рав­но что хо­ро­шее де­ре­во без пло­да.

прп. Амвросий

При раз­го­во­ре с дру­ги­ми ос­то­рож­ность в сло­вах не ме­ша­ет иметь, и мо­лит­ву Ии­су­со­ву на уме дер­жать в то же вре­мя мож­но.

прп. Иларион

Долж­но пом­нить Еван­гельс­кое сло­во Са­мо­го Гос­по­да: ми­лос­ти хо­щу, а не жерт­вы (Мф. 9, 13), т.е. что­бы бла­го­у­го­дить Гос­по­ду, нуж­но бо­лее все­го за­бо­тить­ся, что­бы не осуж­дать дру­гих и во­об­ще иметь снис­хо­ди­тель­ное рас­по­ло­же­ние к ближ­ним.

прп. Амвросий

← все публикации

«Оптинская летопись о «злом» времени в истории России»

Марина Анатольевна Можарова,
кандидат филологических наук,
старший научный сотрудник
Института мировой литературы РАН

Оптинская летопись — уникальный документ эпохи, отразивший не только иноческую жизнь, но и важнейшие события русской истории. Расцвет обители, известной своими старцами, пришелся на девятнадцатый век, который был назван митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Иоанном (Снычёвым) «эпохой жесточайшего кризиса русского религиозного самосознания — кризиса, во многом предопределившего дальнейшую трагическую судьбу России»[1].

Предпосылки наступления этого кризиса были отчетливо видны уже в середине XIX века, что нашло отражение и в светской литературе, и в творениях пастырей Церкви, возвысивших свой голос в защиту Православия. На рубеже XIX–XX веков жизнь в России изменилась настолько, что насельникам монастыря все труднее становилось сохранять безмятежную атмосферу и привычный уклад жизни обители.

Одной из примет нового времени стало толстовское учение, соблазнившее представителей различных сословий — от камергера императорского двора и предводителя дворянства М. А. Стаховича до крестьянского писателя-самоучки М. П. Новикова.

2 октября 1901 года оптинский летописец — рясофорный монах отец Павел (Плиханков), будущий архимандрит Варсонофий, преподобный старец, — сделал следующую запись: «Почти во всех духовных журналах и газетах продолжают помещаться статьи, в коих излагаются веские и вполне основательные возражения на кощунственную и возмутительную речь Губернского Предводителя Орловского дворянства Стаховича, произнесенную им на миссионерском съезде в г. Орле в июле месяце сего года. Стахович выражает мысль о необходимости предоставить православному русскому народу право избирать исповедание той веры, какую каждый сам пожелает, т. е. свободный переход православных русских людей не только в католичество и лютеранство, но и в разные ереси и даже в язычество, магометанство и жидовство. Стахович признает это справедливым во имя свободы совести каждого исповедовать ту или другую веру. По частным заявлениям приходящих в Оптину Пустынь богомольцев из Орловской губернии, Стахович принадлежит тайно к последователям толстовской ереси и враг Церкви православной.

Скитская братия глубоко возмущена этою нечестивою речью, и один из числа братии высказался так: «Толстой сеял и продолжает сеять на Божьей ниве Христовой плевелы, — семена своей богопротивной ереси, а Стахович представляет собою зрелые колосья этих зерен. “Стахович” — происходит от имени Стахий, которое в переводе с греческого языка означает — колос!»[2]

Предтеченский скит 1940-70 гг.

Упоминаемый в этой записи Михаил Александрович Стахович (1861–1923) — политический деятель, племянник известного писателя первой половины XIX века М. А. Стаховича. Речь, произнесенная им на орловском миссионерском съезде, опубликованная в «Орловском вестнике», а затем перепечатанная в «Санкт-Петербургских ведомостях» (№ 267 от 29 сент.) и других периодических изданиях, сделала его известным всей России.

Поводом к выступлению Стаховича стало Определение Святейшего Синода о Толстом, засвидетельствовавшее «отпадение его от Церкви»[3]. Толстой отозвался на речь Стаховича статьей «О веротерпимости», в которой еще раз заявил о том, что Церковь — «учреждение не христианское, но враждебное христианству» и что «веротерпимым может быть только истинное, свободное христианство»[4]. По мнению Толстого, главной ошибкой в рассуждениях Стаховича о свободе совести явилось отождествление им христианской религии и христианской Церкви, в чем он так же заблуждался, как «Хомяковы, Самарины, Аксаковы и др.»[5], и это, в глазах Толстого, делало все высказывания Стаховича на эту тему бессмысленными. Иначе говоря, речь Стаховича для Толстого была недостаточно радикальной.

Опасность толстовского учения с 1880-х годов, то есть со времени появления религиозно-философских сочинений писателя, разоблачали многие священнослужители. Одним из них был архиепископ Харьковский и Ахтырский Амвросий. О значении его выступлений против толстовства можно судить по самому факту упоминания о них в связи с кончиной владыки, последовавшей 3 сентября 1901 года. По получении скорбного известия 22 сентября в летописи была сделана запись: «Братия скитская очень опечалена кончиною сего архипастыря, который мужественно вел борьбу с распространяющеюся среди православных ересью Льва Толстого, отлученного от Церкви в феврале настоящего года»[6].

Но не только открытые гонители Православия расшатывали основы церковной жизни в России. Приметой времени стал упадок веры и среди православных. Отец Павел (Плиханков) посчитал необходимым отметить в летописи 21 апреля 1901 года: «В журнале “Вера и разум”, издаваемом в г. Харькове, помещено Слово Высокопреосвященнейшего Амвросия, архиепископа Харьковского и Ахтырского, на текст Евангелия: “Жатвы много, а делателей мало”. Великий церковный вития яркими чертами изображает в этом слове упадок Христианской веры и нравственности в православной России. Слово это напечатано и в других духовных и светских газетах и журналах, и, казалось бы, должно произвести благотворное отрезвляющее впечатление на всех русских православных людей»[7].

Из новостей, приходящих извне, составители летописи выбирали те, что наилучшим образом отражали характер смутной эпохи. С течением времени все бόльший контраст вести из внешнего мира составляли с записями о внутренней жизни монастыря. Так, 1 января 1902 г. рукой отца Павла (Плиханкова) записано: «Покрываемая божественным Промыслом скитская братия с верою и упованием вступила в новый год благодушно»[8]. Но уже 11 января отец Павел включает в летопись пересказ публикации из газеты «Новое время» (№ 9283 от 6 янв. 1902 г.) о раскрытии преступления, совершенного в ночь с 7 на 8 марта 1898 года в Курском кафедральном соборе. Пятеро злоумышленников, в числе которых был инженер путей сообщений — сын купца, чистосердечно сознались, что во время всенощного бдения подложили снаряд под образ «Знамения Божией Матери» и что взрыв, по их мнению, «должен был поколебать веру народа в чудотворную икону Божией Матери». Запись об этом злодеянии летописец завершает размышлением: «Очевидно, что это адское дело есть дело тайной крамолы, возмущающей Св. Церковь Христову и Св. Русь Православную. Но мы веруем, что Господь потребит крамолу и супостатов наших и утвердит мир и благочестие в земле нашей, возмущаемой нехристианами и христианами отступниками»[9].

Грозная действительность все настойчивее вторгалась в спокойный, эпический тон летописного повествования. Но наступили времена, когда и внутренняя жизнь обители стала омрачаться нестроениями. Так, 2 августа 1904 г. произошло прискорбное событие. Душевнобольной послушник вырвался из кельи, сломав решетку, и в обнаженном виде ворвался в храм во время богослужения. Нанеся удары одному из братий, пытавшемуся остановить его, он «вбежал в алтарь и, сбросив с престола св. Евангелие, вскочил на престол». Рассказ об этом событии завершается в летописи словами: «Происшествие это произвело тяжелое впечатление на Оптинское братство»[10].

Недобрые предвестия будущих бед все чаще омрачали жизнь оптинской братии, хотя монастырские стены пока еще надежно защищали от бушующего мирского моря жизни. С. А. Нилус, укрывшийся в Оптиной на четыре месяца в 1905 году, назвал зиму этого года «жестокой»: «Не морозами, не вьюгами жестока была зима та, а событиями недоброй памяти. Бушевало тогда российское море: забастовки всякого рода вплоть до забастовок умалишенных и калек в домах призрения и благотворительности; кровавые бунты в Москве, Петербурге, в Одессе, в Екатеринославе, Киеве, Кронштадте... А в Оптиной, куда на эти безумные дни водворила меня и укрыла милость Божия, тихо-тихо было под снежным саваном ослепительной зимы, только что засыпавшей все дороги и тропинки из осатаневшего в дикой злобе мира. Закрылся путь оттуда в тихую обитель Царицы Небесной. До Оптиной ли было тогда разгоревшемуся пламени страстей человеческих?!...»[11]

Год 1906-й завершается в летописи записью: «Заканчивающийся ныне год не внес успокоения во внутреннюю жизнь России, потрясенную революционною смутою прошлого года. Волнения среди крестьян, местами среди войск, вызывающие действия революционных партий, выразившиеся в многочисленных убийствах административных лиц — все это придало истекающему году такой же мрачный характер, каким отличался и предшествовавший год.

В церковной жизни грустное впечатление производили многочисленные отпадения от православной церкви, особенно в Западном крае, где перешедших в католичество считали десятками тысяч, и чему способствовал закон 17 апреля прошлого года о свободе вероисповедания, при давлении, производимом католическим духовенством»[12].

В Праздник Святой Троицы, 10 июня 1907 года, после торжественной литургии перед положенным в этот день молебном, в монастыре был прочитан Высочайший Манифест о роспуске второй Государственной Думы, «оказавшей не только в значительной части своих членов вредное для деятельности Правительства направление, но и явившей неслыханное в летописях истории деяние: заговор 55-ти из них против существующего государственного строя России с намерением, тяжко сказать, покушения на жизнь самого Монарха»[13].

В это «роковое время», как назвал его С. А. Нилус, в Оптиной была усилена молитва за государя. 21 октября 1906 года по случаю торжественного празднования восшествия на престол императора Николая Александровича, после литургии в Казанском соборе, преосвященный епископ Трифон в произнесенном им слове указал на то, что от волнений, переживаемых Россиею в последнее время, «наиболее страдает сердце Царево», и «в несении такого страдания уподобил государя многострадальному Иову, в день памяти которого, 6 мая, он и родился»[14].

Насельники Оптиной пустыни острее, чем люди в миру, ощущали приближение еще бόльших бедствий и готовились смиренно разделить горькую чашу испытаний со всем русским народом. Различные несчастья: нападения воров, пожары и всевозможные погодные бедствия — воспринимали в Оптиной как наказание Божие. 25 сентября 1907 года в летописи записано: «Сего числа попущением Божиим Оптину пустынь постигло немалое бедствие. В 10-м часу утра начался пожар на скотном дворе. Теснота построек и запасы сена содействовали быстрому распространению пламени. Сгорела значительная часть скотного двора. Пожар произошел, по-видимому, от поджога. Покушение на поджог было уже и ранее и притом ночью, но безуспешно»[15]. Чтобы уберечь от подобной беды скит, оптинцы 8 ноября обошли его с внутренней стороны крестным ходом с окроплением святой водой. Поводом к чему, как сказано в летописи, «послужило желание оградить посильною молитвою скит от огня и от злоумышлений лихих людей в переживаемое тяжелое время внутренней неурядицы в России, выражающейся в поджогах и нападениях с целью ограбления»[16]. 1907 год закончился для Оптиной страшно — были убиты два послушника, проживавшие на монастырской мельнице[17].

Весной 1910 года в монастыре произошло событие, подобного которому еще не случалось: мирная жизнь братии была омрачена внутреннею смутою. 28 марта, в воскресенье, после литургии, отцом скитоначальником игуменом Варсонофием была отслужена соборне с отцами иеромонахами панихида по усопшим Оптинским старцам. В летописи говорится: «Побудительною причиною к сему, по сообщению о. скитоначальника, послужило следующее: до сего времени, за молитвы усопших старцев оптинских, мирное житие братии Оптиной пустыни не нарушалось никакою смутою. В настоящее же поистине «злое» время, когда враг нашего спасения усиливается сеять смуту в православной России, им внесено смущение и в нашу обитель. Четыре из старших братий оптинских: иеромонахи Моисей и Иезикииль, иеродиакон Георгий и монах Михей позволили себе сделать донос преосвященному Калужскому на честнейшего настоятеля оптинского архимандрита Ксенофонта, обвиняя его пред владыкою в нанесении ущерба обители нерасчетливым ведением монастырского хозяйства. Это прискорбное выступление упомянутых братий против своего аввы, нарушившее мирную жизнь обители, и побудило искать поминовением усопших старцев оптинских их загробных молитв об умиротворении братства»[18]. Кроме панихиды в скиту, в монастыре также была отслужена отцом настоятелем со всеми иеромонахами панихида по почившим старцам после ранней литургии, а после поздней — «служился молебен о ниспослании мира обители»[19].

Оптинский летописец для характеристики переживаемого Россией времени нашел яркий метафорический эпитет — «злое». И эта новая, переломная эпоха потребовала от монастырской братии усиления молитвенного и миссионерского труда.

В июле 1909 года представители избранных русских обителей собрались в Троице-Сергиевой лавре для «обсуждения вопроса о мерах к поднятию духовной жизни в монастырях»[20]. Оптину пустынь на этом съезде представляли отец настоятель архимандрит Ксенофонт и отец скитоначальник игумен Варсонофий. В летописи (запись от 9 сентября 1910 года) приведен подробный перечень предписываемых изменений в монастырском устроении. Так, в числе нововведений значится воспрещение «исполнения партесного пения итальянского стиля»[21]. В целях религиозно-просветительных рекомендуется, где есть возможность, привлечение монашествующих к «ведению с богомольцами духовно-назидательных и миссионерских бесед»; ознакомление самих монашествующих с «делом обличения лжеучений местных расколоучителей и сектантов», а также «снабжение в таковых целях монастырских библиотек книгами по истории и обличению раскола, иноверия, инославия и противосектантскими изданиями»[22]. Монашествующие призывались «в мирное и военное время, особенно в годины народных бедствий», к служению «молитвою, проповедию, беседами с богомольцами об обязанностях к Царю и Отечеству», к «материальной помощи и личному служению бедствующим, а во время войны — раненым»[23].

Год 1912-й начался в Оптиной пустыни молитвою о России. В записи 1 января передан совет преосвященного Серафима (Чичагова) «усерднее молить Царицу Небесную покрыть Своим Покровом Россию и сохранить ее в наступивший тревожный год от всех врагов внутренних и внешних»[24].

В молитвенной памяти связь времен неразрывна. 26 августа 1912 года в Оптиной служили благодарственный молебен по случаю 100-летия Бородинского сражения, а 8 сентября после поздней обедни перед молебном был прочитан манифест государя, в котором он приглашал всех верноподданных «вознести благодарственные молитвы Богу за избавление России от нашествия французов в 1812 году»[25].

Наступил роковой 1914 год. Для оптинцев пришло время послужить России не только молитвою и иноческими трудами. 17 июля 1914 года летописец отметил: «По случаю объявления Австрией войны Сербии в России объявлена мобилизация 4-х военных округов». 18 июля записано: «Объявлена общая мобилизация. Из оптинского братства около 50 человек призваны на действительную службу»[26].

Война резко изменила и уклад монастырской жизни, и характер летописи. Призванные в армию составили седьмую часть от общего числа насельников Оптиной пустыни. Многие послушания были оставлены, в монастыре не хватало рабочих рук. В летописи говорится: «За недостатком молодых и крепких сил стала все более и более ощущаться затруднительность в отправлении необходимых послушаний»[27]. Да и сама летопись велась теперь нерегулярно. В прежде ежедневных записях появились пропуски, нарушился хронологический порядок изложения.

Бедствия, обрушившиеся на Россию, представали в разных обличьях. Настоящая летняя жара, установившаяся в последних числах апреля 1916 года, 1-го мая сменилась вдруг снеговыми тучами, сильным холодным ветром и почти четырехградусным морозом. В летописи 31 мая подробно описаны разрушительные последствия этого природного явления: «Прошел лучший месяц года и оставил по себе самое грустное воспоминание. Всюду, куда ни кинешь взоры — безотрадная картина: холода, морозы задержали, остановили, а потом и почти погубили растительность. Деревья стоят словно обожженные с почернелою и свернувшеюся листвою; цветов почти нет никаких; плодовые завязи уничтожены; ягоды, овощи побиты. Всё, что дал апрель, отнял и уничтожил май». Размышляя о причине этого несчастья, летописец заметил: «Явная кара Божия! Последние числа апреля радовали и веселили сердце; природа ласкала взоры: милость Божия была так велика и близка. Но, но, видимо, мы недостойны ее»[28].

Записи 1916 и 1917 годов в полной мере передают масштабы духовной, культурной и исторической трагедии, переживаемой Россией в «злое» время. И какая бы форма изложения ни избиралась — лаконичная ли запись или пространное размышление — оптинские летописцы стремились, прежде всего, постичь духовный смысл событий и выразить его, опираясь на многовековой опыт церковной книжности.

Новолетие церковное — 1 сентября 1916 года — стало для оптинского летописца поводом к раздумьям о 200-летней истории России и о современном ее состоянии: «Новолетие благости Божией — церковное: чỳдное дело! переменилось счисление церковное на гражданское, изменила и жизнь облик свой церковный на мирской: как далеко ушли мы, именуемые русские православные люди, от старинного уклада жизни, проникнутого благодатным, животворным духом церковности! Слишком очевидным стало, какая обнаружилась разница между прежнею и жизнию современною и какая пропасть образовалась между прошлым и настоящим за эти последние 200 лет послепетровской эпохи. Вне дома — храм, молитва, Св. Таинства, пение, церковное чтение, негласные благотворения; внутри — пост, воздержание, опять молитва, в переднем углу — «милосердие Божие»[Примеч. в летописи: Св. иконы – по народному выражению.], на столе Св. Евангелие, Псалтирь и Четьи-Минеи, соблюдение уставов, послушание, милостыня и трудолюбие — одним словом, внимание своему спасению и послушание Св. Церкви или, что то же, — “единое на потребу”, — вот идеалы прежние. А ныне то ли? Нужно ли еще доказывать? Довольно заглянуть в русскую литературу и сличить произведения прежние с нынешними только за полвека расстояния в появлении, чтобы тотчас же прийти к крайне невыгодному для нашего времени заключению. Уходишь ты, матушка — родная старина, от нас всё далее и далее: более чем смелая, но вкрадчивая и неискушённая, новизна теснит и вытесняет тебя, и ты кротко и молчаливо уступаешь ей — крикливой и шумливой свое веками насиженное гнездышко! И пусть иные говорят, что теперь лучше и что жизнь стала полней; но для нас твое место пусто и ничто не может заменить Тебя! Тебя нет, и вот оно пред нами — чỳдище όбло, озорно, стозевно и лаяй!»[29]

Оптинский летописец усилил впечатление от созданного им образа надвигающейся страшной эпохи стихом из эпической поэмы В. К. Тредиаковского «Телемахида», которым поэт изобразил чудовище, охраняющее вход в подземное царство. Этот стих, после того как его в несколько измененном виде А. Н. Радищев поставил эпиграфом к «Путешествию из Петербурга в Москву», стал крылатым выражением, обозначающим страшные и безобразные явления.

В предреволюционные годы, вопреки усиливающемуся мраку, сила притяжения Оптиной не ослабевала. Лето 1916 года ознаменовалось для обители «особенным обилием гостей». В летописи говорится: «В числе паломников было много духовенства монашествующего и белого, профессора, чиновники, учащие и учащиеся, иногда целыми группами»[30]. В эпоху, когда зло открыто заявило о себе, вновь подтвердились слова апостола: «Идеже бо умножися грех, преизбыточествова благодать» (Рим., 5, 20).

Об ответственности и особой миссии монастыря в столь тревожные для России дни, обращаясь к оптинской братии 28 сентября 1916 года, говорил епископ Калужский и Боровский Феофан. Летописец передал содержание речи владыки: «Его Преосвященством было сказано слово о высоком служении народу великой обители Оптиной и о том, какими средствами может быть поддержана на духовной высоте эта обитель, являющаяся одним из центров паломнического движения богомольцев со всех концов России. “К вам, иноки, течет сюда во множестве народ, идет и интеллигенция; одни приходят помолиться, а также ища видеть живые образцы благочестия, другие из любопытства. “Блюдите же убо, како опасно ходите, не якоже немудри, но якоже премудри; искупующе время, яко дние лукави суть”(Еф., 5; 15 - 16). Какая осторожность ныне, какая бдительность, внимание к себе и непрерывная работа над собою требуется от монаха, всецело порвавшего с миром и всего себя посвятившего на служение Богу, особенно в настоящие дни и наипаче от вас, Оптинские иноки!.. Храните же без всякого послабления три главных своих обета: послушание, целомудрие и нестяжательность, и будьте для всех приходящих в эту великую и славную Обитель и с теми или другими мыслями и чувствами взирающих на вас не камнем преткновения и соблазна, но назидательными и душеспасительными примерами и живыми образцами всякой добродетели, да не в суд и в осуждение от Бога и человек впадем, но во спасение себе и людям жить будем и в жизнь вечную”»[31]. В поистине лукавое время назидательное пастырское слово прозвучало как необходимое отеческое напутствие.

Итог 1916 года подведен в летописи записью от 31 декабря: «Война все усиливается, и фронт расширяется. Оглядываясь назад, мы видим, что истекший год чреват был тяжкими бедствиями и потрясениями для Православной Руси. Карающая десница Божия все еще простерта над нами. Правда, мы молимся и просим Господа о помиловании; храмы Божии по-прежнему отверсты и призывают всех к покаянию и усердной молитве. Но в то же время открыты и театры, и продолжают свое разрушительное дело бесчисленные зрелища и увеселения; при этом не прекращаются и всякого рода преступления, что были до войны. Причем сама публичная печать внушает населению жить так, как оно жило до войны, как будто бы не было никакого бедствия, совершено отвлекая духовные очи русского народа от того, что было причиною гнева Божия. Но этого мало. В печати открыто подрывается почитание власти предержащей и поощряется всякое противление ей. Так разоряет левая рука то, что созидает правая»[32].

События начала марта 1917 года изложены чрезвычайно лаконично, записи подобны срочным телеграфным сообщениям, отчего ощущение их трагичности многократно усиливается:

«1–3 марта. Тревожные дни, ужасающие вести и страшные слухи.

4 марта. Грозные известия.

5 марта. Совершилось...

12 марта. Прочитан последний манифест Государя с отречением за Себя и Сына...

В Скиту — читан отцом скитоначальником пред вечерней...»[33].

В мае 1917 года повторилась беда весны 1916 года: жестокий холод принес большой урон монастырскому саду и уничтожил будущий урожай. Запись 8–9 мая 1917 года: «Страшная кара Божия. Возвратилась зима. Мороз, снег и метель, как в зимние месяцы. Яблони застигнуты в полном цвету и завязь погибла. Вредные последствия холода и бури неописуемы. Много вырвано деревьев и поломаны яблони. Пишут, что то, что произошло за сии дни, превратилось в громадное бедствие для России». Проявление гнева Божия летописец связывает с распоряжением властей отменить празднование перенесения мощей святителя Николая Мирликийского: «Рассказывают, что были постановления не праздновать 9 мая и выходить на работу; но Господь судил иначе. Вразумление было явное, и на работу выйти не было никакой возможности. Так честна пред Господом память преподобных Его»[34].

С лета 1917 года в монастырь приходят все более тревожные вести: «...жизнь в миру стала чрезвычайно тяжелой. Чувствуется острая нужда в отношении пищевого довольства. Цены на продукты поднялись до небывалого размера». Вести с фронта свидетельствуют об «отчаянном состоянии России»: «Взята Рига, в опасности столица, дисциплина в войсках отсутствует, солдаты бегут со своих позиций; там-то прорван фронт, арестован такой-то бывший великий князь или сановник и т. д.»[35].

Одним из пастырей Церкви, неустанно призывавшим к духовному бодрствованию, был живший на покое в Оптиной Пустыни епископ Михей (в миру Михаил Федорович Алексеев; 1851–1931). В поучениях своих он, по словам оптинского летописца, «обличал современное шатание умов и пороки»; в «грозное и страшное время», которое переживала Россия, «призывал к молитве и покаянию во избежание конечного гнева Божия и гибели нашей»[36], и вселяя надежду, говорил, что «ныне уже замечается обращение русских людей к Богу, к покаянию; особенно заметно это в Москве и Петрограде»[37].

В канун празднования Казанской иконы Божией Матери, на Всенощном бдении 21 октября 1917 года, в Оптиной было прочитано печатное слово протоиерея Иоанна Восторгова, будущего священномученика, в котором он, по словам летописца, «представил печальную картину разложения и позора России»[38]. В подтверждение тому летописец продолжает: «Действительно, мы переживаем страшные дни. Расстройство нашей армии полное . Внутри России солдаты дозволяют себе грабежи и насилия. С разных сторон слышно об истреблении помещичьих владений и о самовольном захвате их. Грабят монастыри. Так в Свенском монастыре взяли монастырские деньги и убили настоятеля». Оптинский летописец отметил, что «очень многие, и в особенности в монастырях, переживаемый момент склонны считать за наступившие апокалипсические времена»[39].

24 октября 1917 года беда пришла и в Оптину. В летописи отмечено: «В монастыре на стенке появилась зловещая, дерзкая надпись — с угрозой прийти ограбить монастырь. Подобные заявления приходится слышать и изустно. В монастыре уже предпринимаются некоторые меры на случай нападения»[40].

О революции и последовавших за ней событиях в Оптиной пустыни узнали 4 ноября: «В Москве и Петрограде гражданская междоусобная война. На улицах — побоище с кровопролитием. Столкновение произошло между сторонниками нынешнего Временного правительства и так называемыми большевиками (одна из крайних социалистических партий), стремящихся захватить власть в свои руки. Убитые и раненые исчисляются тысячами. От пушечной пальбы пострадали, между прочим, Успенский собор, собор 12 Апостолов и храм Христа Спасителя, Чудов монастырь, Вознесенский монастырь»[41].

Проблеском света в сгущавшемся мраке стало известие о восстановлении в России патриаршества. 12 ноября в летописи отмечено: «Из Москвы пришло утешительное и многожеланное сообщение о том, что Всероссийский Церковный Собор восстанавливает патриаршество. 5-го сего ноября в Храме Христа Спасителя на вдовствующую уже двести лет кафедру патриарха Московского и всея Руси избран волею Божией Митрополит Московский Тихон»[42]. Оптинский летописец завершил это сообщение словами, выражающими чаяния всей православной России: «О, если бы в Новом Верховном Пастыре Церкви Российской Господь явил нам второго Ермогена, так нужного паки погибающей, паки безгосударной России!»[43]

Голос смиренного Пастыря зазвучал со всей силою, вселяя надежду в сердца верующих и пугая безбожных разрушителей России. В «Новогоднем слове» (1 января 1918 года) Патриарх сравнил революционеров со строителями Вавилонской башни и напомнил им библейскую истину: «Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии его» (Пс., 126, 1). Разоблачая новых правителей России, Патриарх говорил: «И наши строители желают “сотворить себе имя”, своими реформами и декретами облагодетельствовать не только несчастный русский народ, но и весь мир», — но «вместо блага приносится горькое разочарование. Вместо так еще недавно великой, могучей, страшной врагам и сильной России, они сделали из нее одно жалкое имя, пустое место, разбив ее на части, пожирающие в междоусобной войне одна другую»[44].

14 января 1918 года в проповеди по евангельскому чтению об исцелении десяти прокаженных Патриарх провел страшную в своей очевидности параллель между измученными болезнью людьми и умирающей Россией: «Эти мучительные переживания прокаженных невольно напоминают собою то ужасное состояние, в котором находится ныне наша дорогая Родина, страдалица Россия. Все тело ее покрыто язвами и струпьями, чахнет она от голода, истекает кровью от междоусобной брани. И как у прокаженного отпадают части ее — Малороссия, Польша, Литва, Финляндия, и скоро от великой и могучей России останется только одна тень, жалкое имя»[45].

Словам Патриарха созвучны размышления оптинского летописца, подведшего итоги прошедшего 1917 года: «Печальное наследство оставляет минувший год грядущему. Единой России, можно сказать, уже нет, а есть Украина, Дон, Сибирь, Кавказ... Один год обратил в ничто священные, вековые труды собирателей Великой, единой и нераздельной России. Поражен Пастырь, и разсеялись овцы стада» (Зах. 13, 7; Мф. 26, 31)[46].

1917 год в Оптинской летописи назван «печальным». Внешние угрозы дополнились произволом новой власти — у монастыря были отняты Болховская и Курская дачи. Подводя итог прошедшему году, летописец заметил: «Подобное правонарушение, еще так недавно казавшееся почти невозможным, — ныне уже заурядное явление и может быть признано характерным для истекшего года. В новом же году это беззаконие, нужно ожидать, будет уже вполне законным»[47].

В одной из январских записей 1918 года оптинский летописец размышляет о судьбе России, объясняет причины столь быстрого разрушения великой державы, указывая, что начавшиеся открытые гонения на Церковь — это закономерный результат длительной духовной болезни русского общества: «Совершаются величайшие мировые события. Всемирная война, предсказанная св. мужами древности, как бурное огненное пламя залила весь мир. Некогда могучее наше государство, занимавшее шестую часть всего мира, видимо разлагается, как разлагается мертвый безжизненный организм. Ум пытливый в смущении стоит и спрашивает: где причина сему? Отчего так быстро рушится такое великое государственное тело?... Видел я, отцы и братия, мертвые тела, начавшие вскоре же после смерти разлагаться, и спрашивал тогда ум мой: что за причина такого быстрого распада организма; и сам же отвечал: взят дух от тела, оттого и распадается оно... Сие мыслю и по отношению к отечеству нашему. Мысленно пробегаю всю его историю, начиная со Св. Владимира и до последних времен и ищу в теле Отечества нашего духа, скрепляющего и утверждающего его могущество и силу и славу его, и нахожу сию живительную силу, сию душу государства нашего. Что как не святое Православие зародило, вырастило и укрепило землю русскую? Какие тяжелые времена приходилось переживать нам. Татарское иго... Полная государственная разруха после Грозного Иоанна . Войны Великого Петра. Война 1812 года. Севастопольская кампания и много, много других горь и бедствий народных. Но не ослабили они могущества нашего, не расшатали сил наших, а всегда после них были и радости и крепло, и росло государство наше... Отчего же было это? Оттого что весь народ был в Православии. Вся душа его была пропитана Православием. Но враг рода человеческого, ненавистник всякого добра, посеял в умах и сердцах народа нашего горделивые мысли самомнения, и стали все думать, что каждый знает много и знает правильно, и стал каждый возрастать в гордости. Злое семя дало богатый урожай. Народ настолько помутился в разуме от гордыни сердца, что свергнул с престола своего законного повелителя — царя . Из гордыни родилась злоба, а из той и из другой родилась ненависть к святыне народной — святому Православию . Поистине безумен стал народ и в безумии стал рубить корни дерева-государства, от которых оно — государство и питалось. Стал гнать Церковь Божию. Вот отчего случилась такая разруха на нашей земле. Вот отчего столь великое государство падает в один год. Таковы законы Всевышнего. До неба вознесшийся, до ада низвергается, и все от того, что в сердце своем возрастил семена диавола: гордость, самомнение, злобу и разврат... Теперь время гонений на Церковь Божию. Кругом чувствуется, что близко, близко то время, когда верные побегут в горы по слову тайнозрителя...»[48].

Тон повествования в этой записи, несмотря на всю драматичность описываемых событий, традиционно летописный — размеренный и спокойный. Оптинский летописец, как и его предшественники — русские монахи прошедших веков, смотрит на современные ему события с точки зрения вечности. Кроме неизменной высоты духовной точки зрения на описываемые события, оптинскую летопись с многовековым русским летописным наследием роднит историческая точность и умело избираемые художественные приемы повествования. Так, отвратившаяся от Православия Россия метафорически представлена оптинским летописцем в образе распадающегося тела, от которого взята душа.

1918 год принес Оптиной пустыни новые бедствия. 25 февраля в скит нагрянули красногвардейцы. Искали золото, серебро и оружие. Летописец замечает: «Удивительно, как помрачился разум у сих людей. Неужели старцы, думающие лишь о Христе, будут заводить у себя пулемет?!!!»[49] «Некогда православные», а теперь отлученные Патриархом от Церкви, грубо и дерзко ворвались в тихую обитель, не нашли ничего, что «удовлетворило бы их жадность», и удалились ничего не взяв. Для оптинцев было очевидно, что безбожники «молитвами умерших преподобных старцев были невидимо изгнаны из стен скита»[50].

В том, что Оптина еще продолжала жить, насельники монастыря видели явную милость Божию, и в каждом благополучно завершившемся деле — молитвенное участие старцев.

Вследствие наступившего тяжелого положения с продовольствием, особенно в центральных губерниях России, всюду был установлен «чрезвычайный надзор за провозом хлеба». 4 июня 1918 года в летописи была сделана запись: «Рано утром за молитвы почивших святых Старцев благополучно вернулись наши посланцы за хлебом. Привезли 25 пудов пшеницы. Путешествие сие — явная милость Божия Скиту. Не пропускают и куска хлеба даже из уезда в уезд, везде осматривают, обыскивают . И так пришлось проезжать целых 7 уездов. Сие совершенно непонятно для разума человеческого. Святые Старцы своими святыми молитвами явно помогают своему родному Скиту»[51]. Этой отрадной для насельников монастыря новостью завершаются записи оптинского летописца.

Повествование о монашеской и мирской жизни в переломную эпоху русской истории оборвалось в тот момент, когда «злое» время все сильнее и сильнее заявляло о себе. В 1923 году, после нескольких попыток закрыть монастырь, монашеская жизнь в Оптиной пустыни прервалась на долгие годы. В 1925 году закончился земной путь Святейшего Патриарха. Святая обитель и святой Пастырь до последнего боролись за спасение Церкви. Слова тропаря святителю Тихону можно отнести и к Оптиной, которая, как и Патриарх, в годину тяжкую во смирении величие, в простоте и кротости силу Божию являя, о спасении земли русской и паствы моля Христа Бога, Емуже сораспялася еси.

В 1920-е годы Православной Церкви была объявлена открытая война. Но как ни старались атеисты и обновленцы, в борьбе за души людей они не смогли одержать полной победы. Сила Божией благодати оказалась сильнее. Подвиг новомучеников, прославленных ныне в лике святых, и стойкость в вере многих простых людей подтвердили это.

Особую ценность среди свидетельств эпохи приобретают воспоминания тех, кто не причислял себя к верным чадам Православной Церкви. Одним из таких людей был крестьянский писатель-самоучка Михаил Петрович Новиков (1870–1937). На путь богоискательства он встал еще в молодости, а после прочтения «Исповеди» и «В чем моя вера?», как он сам признавался, его «сознание прояснилось»[52]. В 26-летнем возрасте Новиков познакомился и с автором этих произведений. Первое письмо Л. Н. Толстому он написал из тюрьмы, куда до революции не раз попадал за свои убеждения. После революции жизнь крестьянского писателя была не менее сложной. Он бесстрашно восставал против несправедливости, вследствие чего, начиная с 1923 года, был несколько раз арестован, пережил две ссылки. Последний раз без объяснения причин его арестовали летом 1937 года и вскоре (28 августа) расстреляли.

Известие о скоропостижной кончине Святейшего Патриарха Тихона застало Новикова в Бутырской тюрьме. Рассказ об этом сохранился в его воспоминаниях: «Большим событием для Москвы в зиму на 1925 год была неожиданная, если не сказать внезапная, смерть патриарха Тихона. Последний год его многострадальной жизни под гнетом большевизма особенно интересовал не только старую Москву, но и все население тюрьмы. И хотя с большою опаской, но разговор о нем шел ежедневно во всех камерах и на прогулке, где сходились заключенные, все знали, что он человек не старый и очень крепкий по натуре, а потому его смерть так всех и поразила. Поразила она и всю нечиновную Москву и ввергла в великую скорбь и смятение. Предполагали, что его принудят сложить сан и заточат где-нибудь на Сахалине или Камчатке, или для насмешки переоденут в простую и дырявую одежду и загонят под чужим именем в северные леса, на лесные разработки. Более благожелательные пророчили ему свободный выезд за границу или такой компромисс с большевиками, при котором его оставят в покое и отведут для жительства какой-нибудь захолустный монастырь, откуда он и будет под цензурой власти рассылать свое благословение по обнищалой и разбегающейся пастве. И только умный и уважаемый многими Очеркан <один из заключенных> говорил по секрету: 

— Очень боюсь, что его устранят “обычным способом”. Уж если не постыдились расстрелять в подвале всю царскую семью с детьми, то что им патриарх Тихон»[53].

В памяти Новикова сохранился разговор двух заключенных о возможной судьбе Патриарха. Студент Духовной академии высказал мнение, что если Петр Великий, прекратив патриаршество, все же назначил блюстителя престола как главу Церкви и если царь Иоанн Грозный, устраняя митрополитов, Церковь без главы не оставлял, то «не решатся и эти». Студенту возразил профессор: «...тогда само правительство и государи были верными сынами Церкви, а теперь... что теперь? — спрашивал он, озираясь кругом, как бы ища защиты. — Теперь грубый и невежественный атеизм безудержная травля верующих»[54].

Когда весть о кончине патриарха Тихона дошла до тюрьмы, «никто не хотел верить в ее подлинную правду», — писал Новиков. И даже постовой надзиратель Сергеев «под влиянием такого огромного события, от которого, как он сам смущенно сказал нам, придя на службу утром, “вся Москва пришла в движение”, не замедлил высказать подозрение в том, “что со смертью патриарха что-то неладно”». Этот надзиратель, по словам Новикова, «был человек самобытный и как ни был навернут большевиками в безбожии, все же в глубине души имел свое мнение о морали и о религии, как ее основе». Смерть патриарха и движение к нему «всей Москвы» так поразили этого человека, что «с него сошло сразу все вбитое большевистской пропагандой», и ему захотелось поделиться своим новым настроением с автором записок:

«– Оно там как ни говори: Бога нет, Бога нет и что попы обманщики, — говорил он торопливо, — а все на душе есть сомнение: без Бога жить — по-свининому хрюкать! Без Бога душевного человека не будет! Допрежде и воры, и разбойники свой грех чувствовали и каялись, а теперь все ворами стали и ни росинки в глазу, будто так и надо! Или вот какая беда настигнет, тяжело на душе, а к кому обратиться без Бога?»[55]

Примечательно, что в воспоминаниях «Из пережитого», написанных до революции, Новиков нередко с иронией отзывается о духовенстве, судит его за человеческие недостатки. В «Воспоминаниях о пребывании в Бутырской тюрьме в 1924–1925 годах» тон его повествования о священниках совершенно иной. Наблюдая за православными пастырями, со смирением и достоинством переносившими тюремное заключение, Новиков отмечает, что и простые люди, глядя на них, обретали душевный покой и легко несли свой крест.

В памяти писателя-крестьянина сохранились бесценные подробности тюремной жизни, характеризующие отношение заключенных и надзирателей к Патриарху Тихону: «Когда слух о смерти Патриарха прошел по всей тюрьме и дошел в 48-ю камеру, где сидели четыре епископа и шесть священников, они подолгу молились ночами каждый за себя, а вечером до поверки служили панихиды, на которые сходились желающие и из других камер.

Сядут все эти духовные пастыри в углу на койки, нагнут головы, чтобы не быть заметными, и негромко поют и читают все по порядку, делая великую радость и себе, и слушателям. Ведь как-никак тюрьма, люди несут эту кару не за свои вины, а по политическим мотивам большевиков, все удручены душевно, все лишены интересов и радостей вольной жизни, а тут такое событие и возможность слушать панихиду по Тихоне, которая и в тюрьме напоминает о прошлых религиозных упованиях и надеждах на вечное бытие по ту сторону жизни, напоминает и о прошлой духовной свободе и церковном торжестве ее идеалов, чувствуемых всегда на торжественных богослужениях. Я видел, как плакали и утирали украдкой слезы многие пожилые и почтенные люди, когда в конце панихиды уже всей камерой потихоньку пели вечную память.

Не знаю, была ли такая директива администрации допускать это богослужение в камере или и сама она интересовалась этими службами, но ни разу она не потревожила камеру во время этих панихид, а также и праздничных и подпраздничных служб, также потихоньку служимых в этой камере. Лично я бывал на них раз пять и видел, как дежурные надзиратели останавливались в дверях, подолгу слушали и затем безмолвно уходили»[56].

Эти строки написаны учеником и последователем Толстого, автором сочинений «Старая вера» и «Новая вера», не крестившим своих детей и хоронившим их без отпевания, — крестьянином, о котором в деревне ходил слух, что он продал свою душу дьяволу и Толстой платит ему за это 25 рублей в месяц. Если вслушаться в бесхитростный рассказ этого человека о духовном повороте, который пережили после революции многие из тех, кто отступил прежде от Православия, то приоткроется завеса над тайной Божьего Промысла, попустившего России пережить поистине «злое» время для будущего ее очищения, возрождения и спасения.


[1] Высокопреосвященнейший Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский. Самодержавие духа. Очерки русского самосознания. СПб., 1994. С. 233.

[2] Летопись Скита во имя Св. Иоанна Предтечи и Крестителя Господня, находящегося при Козельской Введенской Оптиной Пустыни. НИОР РГБ. Ф. 214. Ед. хр. 367. Лл. 73 об.–74.

[3] «Определение Святейшего Синода от 20–23 февраля 1901 г. № 557 с посланием верным чадам Православной Греко-Российской Церкви о графе Льве Толстом» // Духовная трагедия Льва Толстого. М., 1995. С. 71–72.

[4] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.;Л., 1928–1958. Т. 34. С. 295, 298.

[5] Там же. С. 294.

[6] Летопись Скита во имя Св. Иоанна Предтечи и Крестителя Господня, находящегося при Козельской Введенской Оптиной Пустыни. НИОР РГБ. Ф. 214. Ед. хр. 367. Л. 72 об.

[7] Там же. Л. 49.

[8] Там же. Л. 83.

[9] Там же. Лл. 84–84 об.

[10] Там же. Лл. 102 об. — 103.

[11] Нилус С. А. Великое в малом. Записки православного. Изд. Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1992. С. 298–299.

[12] Летопись Скита во имя Св. Иоанна Предтечи и Крестителя Господня, находящегося при Козельской Введенской Оптиной Пустыни. НИОР РГБ. Ф. 214. Ед. хр. 367. Лл. 130 — 130 об.

[13] Там же. Л. 138.

[14] Там же. Л. 126.

[15] Там же. Л. 141.

[16] Там же. Лл. 143 — 143 об. 

[17] Там же. Л. 145 об.

[18] Там же. Лл. 178 об. — 179.

[19] Там же. Л. 179.

[20] Там же. Л. 165.

[21] Там же. Л. 184.

[22] Там же. Л. 184 об.

[23] Там же. Лл. 184 об. — 185.

[24] Там же. Л. 208 об.

[25] Там же. Л. 217 об.

[26] Там же. Л. 244.

[27] Там же. Л. 251 об.

[28] Там же. Лл. 258 — 258 об.

[29] Там же. Лл. 266 — 266 об.

[30] Там же. Л. 267.

[31] Там же. Лл. 270 — 270 об.

[32] Страницы старой монастырской летописи // Оптинский альманах. Вып. 3. Святыня под спудом. — Введенский ставропигиальный мужской монастырь, 2009. С. 19–20.

[33] Там же. С. 21.

[34] Там же. С. 23.

[35] Там же. С. 30.

[36] Там же. С. 31.

[37] Там же. С. 34.

[38] Там же. С. 34.

[39] Там же. С. 36.

[40] Там же.С. 34.

[41] Там же. С. 37.

[42] Там же. С. 37.

[43] Там же. С. 38.

[44] «В годину гнева Божия...»: Послания, слова и речи св. Патриарха Тихона. М., 2009. С. 188–189.

[45] Там же. С. 192.

[46] Страницы старой монастырской летописи // Оптинский альманах. Вып. 3. Святыня под спудом. — Введенский ставропигиальный мужской монастырь, 2009. С. 42–43.

[47] Там же. С. 42.

[48] Там же. С. 45–46.

[49] Там же. С. 46.

[50] Там же. С. 47.

[51] Там же. С. 56.

[52] Новиков М. П. Из пережитого / Составление, предисловие, подготовка текста и примечания Л. В. Гладковой. М., 2004. С. 84.

[53] Там же. С. 338–339.

[54] Там же. С. 339.

[55] Там же. С. 341–342.

[56] Там же. С. 342.

М. А. Можарова