Прошло еще несколько дней, и батюшка как-то раз вышел — бледный и слабый, но очень светлый...
— Я умирал и по чьим-то молитвам воскрес, — сказал он кому-то из духовных детей. — Думал, что уже не встану. Когда отец Феодосий предложил мне схиму, сердце у меня екнуло: это ведь смерть, значит, не сегодня завтра конец и придется предстать престолу Божию. С чем явлюсь? Что буду отвечать? Оглянулся назад — здесь пробел, там промах, то не кончено, это не сделано — одни ошибки. Страшно! Ну да вот, видимо, смилостивился Бог, оставил еще время на покаяние...
Жутко было слушать эти речи. Если батюшка, оглянувшись на свою жизнь, видел в ней одни промахи и ошибки, то что увидели бы в своем прошлом мы, если бы только получили надлежащую остроту зрения?
Памятно мне это лето тем, что именно в этот мой приезд переломилась решительно моя жизнь, и слово "монастырь" в первый раз было сказано твердо и определенно. Я устала от этого метания от мира к Оптиной и обратно, привыкла жить без запретных удовольствий. Тогда стали отпадать светские знакомые: "В этом доме ты больше не бывай! С теми-то говори пореже, поскорее и короче. С этими вовсе порви, даже, встретясь на улице, не кланяйся...".
Исполнено и это. И оказалось, что в миру я, как в пустыне: ни мирских радостей, ни общений. Четки, Псалтирь, Жития святых — все эти вещи мало употреблялись в том кругу, где я вращалась. Приходилось, как сказал когда-то батюшка, вручая четки, носить все при себе, но так, чтобы, избави Бог, кто увидел. Словом, жизнь свою приходилось всячески прятать от других: живя в миру, жить не по-мирски. С каждым днем такая раздвоенность становилась все тяжелее.
Думать о монастыре, конечно, думалось, но сказать слова прощания всему старому у меня не хватало духа. Батюшка запретил мне кому бы то ни было из домашних говорить о моем намерении. Не отрицать этого прямо, но отделываться полувопросами: "Да кто вам это сказал? Мало ли что говорят?" — "Так мне и отец Амвросий в свое время велел поступать, и благодать Божия покрыла меня, и никто не знал о моем уходе из мира, пока я не выехал из Казани. А прямо отрицать, отказываться — избави тебя Господь!". Этим и кончилась наша беседа. Указывая на меня одной духовной дочери, батюшка сказал:
— Вот она теперь совсем оптинская стала, ну а какая она еще будет — иверская[1] или иная — это как Бог даст!
Слухи, один тревожнее другого, доходили до нас: "Батюшка уходит в затвор, говорят, завтра". "Батюшку делают архимандритом где-то в другом монастыре", — появилась новая весть, и она пугала не менее первой.
В такие трудные дни старец нас успокаивал и бодрил: "Бояться и беспокоиться нечего, все слава Богу, все хорошо...". Великим постом я получила известие, что батюшку переводят архимандритом в Голутвин. Эта новость поразила меня.
... И снова я писала старцу, просила еще раз подумать, забыв обо мне, подумать о моих родных — не гублю ли я их? Не лучше ли мне остаться? Ожидала громового письма, а получила ответ условный. Привожу письмо слово в слово: "Если обуреваешься сомнениями, то останься в миру и помогай семье до времени, когда Бог призовет тебя во святую обитель. Только не оставляй своего желания поступить в монастырь и молись усердно Господу и Его Пречистой Матери, да не захлестнет тебя грязная волна житейского моря. Старайся жить трезвенно и богоугодно среди мирской суеты. Мир ти и благословение, чадо мое о Господе, чадо немощное, но возлюбленное. Господь да сохранит тебя от злых козней вражьих силой Честнаго и Животворящаго Креста. Напиши письмо матери игумении, что ты отложила поступление в монастырь, и постарайся меня не тревожить".
И сейчас руки холодеют при воспоминании о последних моих днях дома. Я еду в Голутвин.
— Письмо мое получила?
— Получила, батюшка.
— И все-таки так решила?
— Да, решила.
— Ну и слава Богу! Теперь уж назад не оглядывайся!
В монастыре началась для меня совершенно новая жизнь. Батюшка советовал мне руководствоваться творениями святых отцов — "и довлеет ти", жить, смиряясь перед всеми, а ему писать некогда. Если будет возможность, звал приехать на Рождество.
Поговорив с нами, батюшка спросил меня:
— У тебя там письмо было? Где оно? Давай его сюда! — И, пряча его в карман, усмехнулся: — Все вопросы... Да и жизнь-то наша — сплошной ряд вопросов...
— Батюшка, хоть бы немного вы меня наладили!
Старец взглянул на меня, взял за плечо и повернул лицом к образу Крещения Господня, возле которого мы стояли.
— Вот Кто налаживает! Вот Кого проси! — указал он на Спасителя.
А на другой день вернул письмо, надписав ответы на все мои вопросы, но этого было мало.
Пробыла я с воскресенья до четверга, и каждый день батюшка звал меня к себе побеседовать. Сначала пришлось говорить о том, что затрудняло и смущало меня в монастыре, но потом заговорили о другом:
— Имей в виду, что в монастыре бывает вот что... Ты с этим сталкивалась?
— Нет, батюшка!
— И слава Богу! Но все же я тебя предупреждаю...
И затем разговор шел о возможном, но еще не встречавшемся мне искушении. Словно предвидя, что мы в последний раз говорим с ним, хотел как можно больше объяснить, предупредить о том, что может случиться, когда его уже не будет и некому будет уберечь меня от беды. Словно хотел наговориться со мной наперед, чтобы подольше не чувствовать мне духовного голода, когда некому будет его утолить.
Вошла я для исповеди, но батюшка не сразу приступил к ней. Он ожидал меня, сидя возле стола. Я встала было на колени, но он поднял меня, привлек поближе к себе и стал говорить о том, что, поступив в монастырь, надо все терпеть, хотя подчас и очень тяжело приходится.
— И мне тяжело, очень тяжело. Правда, братство теперь не бунтует, как раньше, когда был тот казначей, но все-таки пьянство, самоволие, отлучки и прочее не прекращаются. И не с кем мне здесь побеседовать духовно. Правда, поддержки, отрады духовной ждать неоткуда. Вот почему я велел тебе встать, хотелось мне, чтобы ты стояла здесь подле меня, чтобы в этом найти мне отраду. Так иногда говорю своему келейнику: "Гриша, подойди ко мне", — так вот и тебе сейчас сказал.
В этот раз я получила ответы на все свои вопросы, исполнились даже невысказанные желания.
— Я тебя опоясывал когда-нибудь поясом?
— Нет, батюшка.
— Как же это я позабыл? — Отыскал батюшка розовый пояс с молитвой и надел на меня: — Да опояшет тебя Господь на видимые и невидимые враги твои, видимых врагов у тебя быть не должно, против них одно оружие: молитва за них; ну а невидимых у тебя всегда было много. А потом придет такое блаженное время, когда их у тебя не будет...
И лицо его запомнилось светлое-светлое — наверное, батюшка мысленно в эту минуту перенесся туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания.
Не подозревала я тогда, что не пройдет и двух месяцев, как я приеду в Голутвин, но ничего уже не смогу спросить у старца, лежавшего в гробу и покрытого схимой. Только внутренним слухом внимала я тому, что вещал он мне самим своим видом.
[1] По-видимому, имелся в виду Иверский женский монастырь в г. Выкса Рязанской губернии. Обитель была основана с благословения преп. Варнавы Гефсиманского и им окормлялась.