Отец Варнава, келейник батюшки Анатолия, жил у него девять с половиной лет. Ушел по болезни за два года до кончины батюшки:
«Я работал на рудниках, — рассказывает отец Варнава, — в Екатеринославской губернии, и получил там увечье, — повредил ногу. Когда приехал я в Оптину пустынь, увидел монахов, показались они мне все ангелами. Отец Ксенофонт три дня меня испытывал, все говорил, что мне будет трудно, не вынесу монастырской жизни, а я-то думал, что, если камни заставят таскать целый день, и то пойду, только возьмите. Ну, конечно, он знал, что все новички горячие, на все готовы, а потом, как остынет жар, так многого не выносят... А уж как же был красив батюшка о. Анатолий... Ну прямо как ангел. Батюшка о. Анатолий был келейником у о. Амвросия и у о. Иосифа. Придешь, бывало, к отцу Амвросию, а о. Анатолий — да как это отворит, да как то посмотрит, да улыбнется, да обласкает... Горячий был батюшка, вспыльчивый, но любовью своей безграничной все покрывал. Трудно было жить. Народу было множество. Все надо успеть, а с 4-х часов утра до 11-ти ночи все народ. Бывало, что не так, батюшка проберет, но сейчас же и обласкает, а за чаем даст конфетку, или еще что другое, а я беру и думаю: «Знаю, знаю, за что конфетку-то даешь».
Один раз готовились собороваться. Я что-то сделал не так. Он меня при всех и разбранил, да так, что в народе смущение было. А потом, когда кончился собор, и все ушли, смотрю, батюшка бежит ко мне из своей келлии, и я к нему навстречу тоже иду, он подбежал, да бух мне в ноги: «Прости, Бога ради!» Я тоже упал перед ним, — так оба лежим и просим друг у друга прощенья. Я смотрю, когда он встанет. Встал он и меня поднял, и стали мы пить чай. Батюшка был очень горячий. Я ему как-то раз сказал: «Батюшка, если бы не ваша любовь, которая все покрывает, я бы не прожил и десяти дней у вас». А он смеется. Когда я поступил к батюшке, жили мы в том корпусе, где он скончался, а настоятель о. Ксенофонт предложил ему перейти во Владимирскую церковь, а то уж очень тесно было у старца. Бывало, придет к нему о. Ксенофонт исповедоваться, а народу — не протолкнешься... Предложил он батюшке перейти, а батюшка сказал: «Как благословите». Тут мы прожили года три, а потом батюшка заболел: сказали, что вредно ему, сыро. Перешли мы в корпус, где теперь музей. Там была келлия попросторнее, а уж в революцию батюшку опять перевели в третий раз туда, где он скончался. Когда у меня сильно разболелась нога, и я не мог уже служить, решено было, что батюшка другого келейника себе возьмет, так перед тем, как уйти, напал на меня плач. Льются у меня слезы, так вот и текут, а на душе светло и радостно. Бывало, поделаю что у него или пущу к нему кого — он занимается, а я брошусь на койку да в подушку — и плачу. Когда с батюшкой сижу за чаем, то все стараюсь не показать виду, что плачу. Уж не знаю, заметил он или нет.
Царство ему Небесное! Хороший был человек!»
Рассказ отца Пантелеймона, казначея Оптиной пустыни:
«Когда я надумал поступить в Оптину пустынь, меня батюшка Амвросий не принимал: все у нас с ним выходило несогласие — он принимает, мне не хочется; я хочу — он не принимает. Долго так было. Однажды стою у батюшки и что-то ему говорю, все не соглашаюсь с ним, а потом хотел уйти, зацепил за скатерть на столике, и все, что было на столе, полетело на пол. Батюшка закричал келейнику: «Отец Александр, возьми этого дурака!» Отец Александр (потом о. Анатолий) взял меня за руку и повел вон. А там, когда вывел, стал меня трясти и приговаривать: «Этот будет наш, этот будет наш!» А я говорю: «Что ты врешь?» — так на него рассердился.
Отец Анатолий был доброты необыкновенной. Все переносил с благодушием».
(Отец Пантелеймон сопровождал батюшку о. Анатолия в Калугу, когда тот был арестован).
Мать Анатолия (Мелехова), монахиня Шамординского монастыря, живет в Козельске. Она рассказывала мне о том, как батюшка о. Анатолий умел переносить скорби с благодушием.
«Когда батюшку арестовали, то повели его вместе с владыкой Михеем в Стенино, пешком по льду и снегу.
Отец Евстигней просил благословения нанять лошадку, а о. Анатолий не благословил: «Зачем лошадь, так дойдем, мне очень хорошо». В Стенине привели их к дяде Тимофею. Отец Анатолий был грустен. Дядя Тимофей спросил: «Что это вы, батюшка, печальный такой?» А он ответил: «Да уж это последнее». Когда ему стали выражать соболезнования, что вот его везут в Калугу, он сказал: «Что это вы, что? Да люди добиваются ехать в Калугу, да не могут, а меня бесплатно везут, а мне как раз нужно к владыке, просить благословение на схиму, вот я и воспользуюсь случаем».
Когда его отправили в Калугу, то мать Анатолия послала к нему сестру монахиню узнать, как он там помещен. Сестра нашла его в больнице — кровать у самой двери и на сквозном ветру. А батюшка лежит такой веселый, что просто диво. Отдал сестре этой грязное белье — все в крови (когда шел пешком от вокзала до милиции, то грыжа кровоточила). Когда батюшка вернулся из Калуги остриженный, то многие его не узнали сначала, а потом, признав, были удручены его видом, а он сам веселый, вошел в келлию и сказал: «Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!» Пил с нами чай и был такой веселый — не мог оставаться на месте — все рассказывал о поездке в Калугу: «Как там хорошо. Какие люди хорошие. Когда мы ехали в поездке, у меня была рвота. До ЧеКа мы дошли пешком, а там владыка Михей почему-то стал требовать лошадь. Зачем это он выдумал? Все братья пошли, а мы сидели в ЧеКа; там курили, было душно; у меня поднялась рвота, и меня отправили в больницу, подумали, что у меня тиф. Там меня остригли, но это ничего — так гораздо легче. Доктор такой хороший, сказал, что он по ошибке счел меня за тифозного и велел остричь — очень извинялся. Такой хороший! Сторож в больнице тоже очень хороший — говорил, что сколько лет собирался в Оптину, все не мог собраться, и так был рад, что я приехал в Калугу... Сестра — тоже очень хорошая — была у отца Амвросия».
Когда батюшку положили в больницу, то больные очень шумели, а когда увидели его, как тихо он лежит, то притихли и они, и стали друг друга останавливать. А потом видят, что он тихо молитвы шепчет, спросили, что это он говорит, и когда узнали, что он молится, попросили его читать молитвы вслух.
Когда батюшку везли в Калугу, то на ст. Козельск его позвали в теплую комнату погреться и тут завели граммофон. Батюшка потом рассказывал: «Как они хорошо утешались! Все служащие такие хорошие, молодые люди, такие энергичные, все так хорошо умеют делать, распорядиться».
Когда мать Анатолия стала выражать свою печаль по поводу его остриженных волос, он достал откуда-то пакетик, развязал его, там оказались его волосы. Вынул их из бумаги, переложил в чистую, завернул хорошенько, надписал: «М. Анатолии Мелиховой» — и отдал ей. — «Я попросил себе эти волосы. Им ведь они не нужны. И они мне их отдали. Да, хорошие люди, хорошие... Знаешь, тот, кто меня арестовал, после сказал мне, что он меня по ошибке арестовал, и просил простить его, и даже руку у меня поцеловал; и я сказал, что это ничего, что я очень рад, что съездил в Калугу».
Когда батюшку провожали, отец Евстигней плакал, а батюшка ему сказал: «Я через недельку вернусь». И ровно через неделю вернулся.
В год смерти батюшки, на его именинах, ему пели «многая лета», а он слушал и все просил: «Довольно многая лета»...
11 июля он поехал на именины к О. Н. Черепановой, и оттуда к одной игумении и там покушал блинов — всего полблина. Ему стало дурно. Приехал больной, со рвотой домой.
За две недели до кончины, идя от обедни, зашел на могилку о. Амвросия и, став на место, где теперь он положен, стоял долго и все повторял: «А тут ведь вполне можно положить еще одного. Как раз место для одной могилки. Да, да, как раз»...
Мать Анатолия рассказывала еще: «Нам матушка игумения не позволяла проезжать мимо Оптиной, не заехав к старцу за благословением. Еду я в Козельск по делам монастыря. Заехала в Оптину. Стою в приемной у батюшки и жду, когда он выйдет, а так как я малого росту, то стала на скамеечку, чтобы батюшка меня поскорее увидел и отпустил дальше ехать. Впереди меня стоит нарядная дама и что-то бережно держит в руках перед собою. Вошел батюшка. Все бросились к нему. Дама подает ему что-то завернутое в бумаге. Батюшка берет сверток и дает его мне, благословляет меня и проходит дальше. Я обомлела — дама тоже. Через минуту батюшка зовет меня к себе. Я говорю ему: «Батюшка, что же вы делаете? Дама-то ведь огорчилась. Да благословите хоть посмотреть, что это такое». Батюшка смеется. Я развертываю пакет, вижу прекрасные груши, словно восковые — теперь я поняла, почему она так бережно их держала: такие они нежные. «Батюшка, — говорю, — да зачем они мне? Это вам». — «Нет, нет, — это тебе в дорогу: у тебя жажда, ты их скушаешь в дороге». — «Батюшка, да ведь дама-то ведь обиделась!» — «Ничего, мы ее утешим».
На обратном пути я опять была у батюшки, и он сам мне сказал: «А даму-то эту мы утешили. Уехала такая довольная, такая довольная».
Батюшка никогда не говорил «я», а всегда «мы».