Записи воспоминаний об оптинском старце Анатолии (Потапове), взятые из сборника «Цветочки Оптиной пустыни»
Записи воспоминаний о старцах иеросхимонахе Анатолии (Потапове) и иеромонахе Нектарии (Тихонове) сделаны Надеждой Григорьевной Чулковой (супругой писателя Г.И. Чулкова), жившей в начале 1920-х гг. в Оптиной Пустыни. Машинописный сборник, названный ею «Цветочки Оптиной пустыни», она подарила о. Сергию Мечеву, объяснив это название тем, что от каждого человека в Оптиной она чувствует духовный аромат. Машинописный сборник датирован 1925 годом. Воспроизводится по машинописи из архива Е.В. Апушкиной (Москва) - духовной дочери о. Алексия и о. Сергия Мечевых.
Рассказ монаха отца Евстигнея, келейника о. Анатолия Оптинского. Крестьянин. Три года был церковным старостой. Ушел из дома от братьев, сказав, что идет на открытие мощей св. Иоасафа, а сам направился в Оптину пустынь. Келейником о. Анатолия был в течение пяти лет, вплоть до его смерти:
Когда я приехал в Оптину, — рассказывает отец Евстигней, — и поступил в монастырь, то понадобились справки с места рождения, и туда написали. Получился ответ. Священник наш отговаривал меня поступать в монастырь, а батюшка сказал: «Ничего, оставайся».
В первый раз зашел я к батюшке, и он принял меня любезно — посадил и надавал мне много образков и листков. С месяц я пожил в монастыре — потом отправили меня на рыбную дачу. Приезжал я к нему, рыбки привозил, и никогда больше он меня не сажал. Вот я и подумал: «Что это он меня никогда не посадит?» — и вот прихожу я к нему после этого, а он взял меня за плечи и силой посадил на скамью. В монастырь я попал в 1911 году, а к батюшке меня назначил казначей в 1917 году. Я думал — день, другой помогу ему в доме, а остался совсем. Когда в 1919 году от нас потребовали 70 человек на войну, и мне пришлось уйти, то батюшка, когда прощался со мной, плакал, но я из Козельска вернулся — меня не взяли. Очень я батюшку любил и он меня любил как родного. Такого горя я никогда раньше не испытывал, даже когда своих родных хоронил, как, когда батюшку схоронил. Очень трудно было мне. Батюшка на меня только два раза рассердился, и я после этого плакал дня по три, но ему виду не показывал. Служить у него было трудно, народу бывало много. Много приносили и много батюшка раздавал. Все надо было сохранить, чтобы не испортилось, и если спросит, скоро подать. Бывало мне денег дают, чтобы скорее к батюшке пропустить, а я никогда не брал, если давали до приема, а если после того, как у батюшки побывают, дают, то брал и батюшке отдавал, потому что батюшка говорил: «Если не возьмешь, то обидишь». А если вещь давали, то спрашивал, кому, и если говорили, что батюшке, — я брал, а если мне — не брал. У всех старцев были ученики, а у б. Анатолия не было. Я его раз спросил: «Что это вы, батюшка, все таких берете себе послушников малограмотных? О. Варнава больной, я неученый — некому будет вас заменить». А он вспыхнул и засмеялся, и ничего не сказал. Духовные дети его писали мне, чтобы я его спросил, кому он их передает после смерти своей, да и мне самому хотелось о себе узнать. Я спросил его. А он сам меня спрашивает: «Ну, кому, кому я их передам? Ну скажи, кому? Пусть Царица Небесная их управит Сама!»
Когда был голод, то батюшкины внуки, дети его племянницы, с нянькой, жили у моего брата на моей родине.
Мне, монаху, не привыкшему смотреть в лице женщине, трудно было первое время у батюшки Анатолия. К каждому человеку нужно было уметь подойти, спросить, доложить батюшке, а я, бывало, как отойду от людей, подойду к нему, и сказать ничего не умею. Раза два сильно бранил меня батюшка, так что я даже плакал, а после научился угождать ему, стал людей примечать и все толком передавать. Перед приемом батюшка не позволял ни у кого ничего брать, кто бывало начнет в руку совать, случалось, что и зыкнешь на того.
С вечера мы с батюшкой вместе молились. Читал молитвы я, а батюшка, стоя, сидя, а то и лежа, молился, смотря по состоянию здоровья. Лягу, бывало, я часов в 10-11, батюшка сидит до 12-ти и до часу, в письмах разбирается. Встанет часа в 4. Утром молился каждый сам по себе, батюшка же опять все с письмами возился, а что еще делал — не знаю. Подмету комнату, накрою ему на стол, в скоромные дни сварю яичко, поставлю самовар и иду в шесть к Обедне. Батюшка постоянно меня понукал, чтобы я в церковь ходил, а сам, бывало, только по праздникам, а когда был покрепче, то и служил. К чаю приступал не раньше как пропоют в церкви «Достойно». Приду я от обедни, смотрю, самовар-то снова кипит, подложил батюшка угольков, хоть и не легко ему это было сделать, самовар-то нужно было поднять, при его-то болезни, а уж он не стерпит, все подбросит угольков.
После обедни начинался прием, продолжался часов до десяти, а то и дольше. Перерыв был среди дня на два часа, дверь келлии закрывалась; в это время батюшка отдыхал с полчаса, обедал, а остальное время опять все в письмах разбирался.
Обед нам приносили. Ели мы с батюшкой за одним столом, ел он очень мало. К ужину делал я ему яичницу из двух яиц с полустаканом молока; пышки, бывало, ему подобью, а он половину съест, а половину оставит, больше половины никогда не съедал.
Любил батюшка чистоту и порядок во всем. Скажет: «Смотри, у тебя на столе-то, под шторкой, пыль». Боже упаси, чтобы что-нибудь плесенью покрылось, попортилось. «Грешно бросать, люди нуждаются». Деньги советские выравнивал, обрезал, складывал по пачкам и по субботам отдавал архимандриту. А уж аккуратен-то был: неисписанную часть бумажки из письма вырезал и убирал. Лекарства, которые ему прописывал доктор, все принимал, коли я ему не забуду подать, а забуду — не спросит. Утром положу ему кусочек артоса подам богоявленской водицы и слабительное налью.
Случалось, вспыхнет батюшка: «Зачем слабительное наливаешь, не спросивши», — а все-таки выпьет. Ноги батюшке я бинтовал, зиму и лето носил он валенки. Десятки этих валенок проходило через его руки, а носил он все одни и те же; прохудятся, даст подшить подошву, и опять их же надевает. А я первое время дивился, что это так батюшка скупится, не сменит валенок. Была как-то раз нужда послать монаха по сбору, не было у него валенок; попросил у одного, другого, третьего монаха — никто не дает. Пришел к нам; а у нас в то время тоже лишних не было. Снял батюшка с себя валенки, да и отдал монаху. Три недели батюшка проходил в высоких сапогах, пока монах не вернулся.
Успокаивал батюшка на моих глазах бесноватых. По виду, бывало, не узнаешь, которая больная: стоит, ждет смирно, как и все. Выйдет батюшка, — она и пошла волноваться. Крестным знамением больше он их успокаивал, много-много раз крестил. Сперва-то уж очень от крестного знамения-то они отгораживались и в еще большее буйство приходили, а потом постепенно затихали. Кропил водичкой, мазал маслицем, но к этому реже прибегал, а все больше крестом успокаивал. Был раз такой случай: вошла к батюшке женщина, с виду такая полная, здоровая. Прошло немного времени, слышу неистовый крик; вбегаю, лежит на полу распростертая, как мертвая, не шелохнется: батюшка начинает ее крестить, как только руку поднимет, так она вся вздрогнет, а потом уж дальше — больше, начинает в себя приходить. И что такое. Видел я такие случаи и у других иеромонахов, — он-то крестит, а она лежит спокойно.
Спрашивали батюшку как поминать без вести пропавших. Никогда не скажет: «Поминай за упокой». Уж видишь, что знает, что человек помер, а он жалеет родных огорчать: «Поминай за здравие недели две, три, — а кому месяц, два назначит, по своему усмотрению. — А коли слуху не будет за это время, ну уж тогда поминай за упокой». Да скажет так скорбно, скорбно.
О последних днях о. Анатолия о. Евстигней рассказывал так: «11 июля в понедельник батюшка отец Анатолий поехал на именины к игумении Ольге на дачу. Вернулся в пятницу 15-го совершенно больной. Как только вошел в келлию, началась рвота, и до 29-го он был болен; день-два полежит, потом опять принимает и занимается. Температура была в эти дни неровная, то 39 с десятыми, то 35 с десятыми. 18-го занимался весь день, ходил, исповедал человек тридцать, провожал отдыхающих, а вечером появилась отрыжка. Я сходил за доктором. 28-го не поднялся, — в постели подписал несколько писем и повестки. Доктор заходил в 9 часов утра и в 8 вечера. Делали два раза впрыскивания. Когда спросили доктора о здоровье батюшки, он сказал, что ничего особенного нет, а это обыкновенная болезнь. Ночь провел без сна. Под утро я нашел его на полу около кровати — он стоял на коленях. Я спросил: «Что с вами, батюшка?» Он сказал, что ему нехорошо. «Моча остановилась», — и не позволил звать доктора — не любил беспокоить людей. Я поднял его и положил на кровать. Просил благословить сходить за отцом казначеем. Батюшка долго не мог ответить — минут пять, или семь — потом сказал: «Сходи». Это было его последнее слово. Пошел я за о. казначеем — это было в пять с половиной утра — о. казначей одевался идти к обедне. Он сказал, что сейчас придет. Когда я вернулся, батюшка уже сидел в кресле и головку на бок склонил и немного назад откинул. Я посмотрел, а батюшка скончался».