Святая Русь Бориса ЗайцеваОчерк-эссе «Оптина пустынь»
В 1972 году, пятьдесят дет назад, в Париже скончался известный русский писатель и переводчик Борис Константинович Зайцев (1881–1972), автор многих произведений, посвященных православным подвижникам и монастырям.
Детство и отрочество писателя было связано с Калужской землей. Детские годы он провел в селе Усты Жиздринского уезда Калужской губернии, в Калуге учился в классической гимназии, затем окончил Калужское реальное училище.
Позднее писатель вспоминал: «Когда я был ребенком, мы жили в Жиздринском уезде Калужской губернии, в селе Усты. На лето выезжали иногда в имение отца под Калугу, на Оке. Ездили на лошадях, с кормежками и отдыхали в пути, с медлительною основательностью прошлого. Правда, в этой основательности было и такое вхождение в Россию, такая жизненная с ней близость, какой не могут дать быстрые передвижения. И вот сейчас — через столько лет! — как живые видишь Брынские леса, березы большака под Козельском, осенние зеленя у Перемышля.
Отправлялись обычно с утра, очень рано. В Сухиничах “кормили”, т. е. останавливались в грязной гостинице на базарной площади и давали отдых лошадям. Подкреплялись и сами захваченной из дома снедью. Часа через три тройка уже вновь запряжена, опять большак, и опять справа синеют леса, слева поля, иногда проезжаем мимо имений — впереди, к вечеру, Козельск.
В Козельске ночевали. Этот городок мне всегда нравился — Сухиничи и Перемышль просто захолустье, убожество, тоска уездного городишки, но в Козельске лучше и поэтичней: много церквей, зелени, все понарядней, чудесный луг по Жиздре, а за нею бор, в нем знаменитый монастырь — кажется, купола его видны и из Козельска».
С детства писатель слышал имя преподобного старца Амвросия и был свидетелем его народного почитания: «в Устах водилось у меня много приятелей, разных Савосек, Масеток, Романов, да и нянюшки Дашеньки, кухарки Варвары не раз рассказывали об Оптиной и удивительном старце Амвросии. Наши бабы из Устов ходили к нему за советами. Слава его была очень велика, текла самотеком, из уст в уста, без шуму, но с любовью. Знали, что, если в жизни недоумение, запутанность, горе, — надо идти к о. Амвросию, он все разберет, утишит и утешит».
Удивительно, — будучи совсем рядом с величайшим монастырем, куда устремлялись паломники со всей России, семья писателя ни разу не посетила Оптину пустынь: «Наша семья не была религиозна. По тому времен просвещенные люди, типа родителей моих, считали все “такое” суеверием и пустяками. Так что ребенком, не раз проезжая в двух-трех верстах от Оптиной, я ни разу ее не посетил».
Этот же индифферентизм в ранние годы отмечает у писателя исследователь его творчества Алексей Маркович Любомудров: «Духовный путь Бориса Зайцева отмечен характерной особенностью: его детство, юность прошли вблизи величайших святынь русского православия, но он оставался вполне равнодушен к ним. Зайцев несколько лет жил неподалеку от Оптиной пустыни, но ни разу не побывал в ней; часто проезжал в имение отца через Саровский лес, но Саровская обитель не вызывала у него никакого интереса. И только в эмиграции, навсегда лишенный возможности поклониться этим святым местам, Зайцев постигает их великое духоносное значение…»
В 1922 году Б. К. Зайцев вместе с семьей навсегда покидает Россию. Страдания и потрясения, пережитые писателем во время революции, по его словам, позволили ему открыть для себя совершенно незнакомую ему до этого Россию — «Россию Святой Руси». В эмиграции Святая Русь, ее святые подвижники стали близки и необходимы его сердцу.
В октябре 1929 года писатель закончил небольшой очерк-эссе «Оптина пустынь», который проникнут любовью и благоговением к великим оптинским старцам. В этом очерке писатель проходит свой путь в Оптину пустынь. Это уже не реальное паломничество, которое он мог бы совершить в молодые годы, а внутренний духовный путь к оптинским святыням и оптинским старцам, который был необходим для ищущей души писателя.
Как будто наяву, писатель-паломник совершает путешествие в знаменитый монастырь: «допустим, я паломник. Подъезжаю со стороны Козельска к реке Жиздре. Вокруг луга, за рекою вековой бор. Чтобы попасть в монастырь, надо переправиться на пароме: вода — черта легкая, но все же отделяющая один мир от другого. Наверно, еще два-три богомольца будут на этом пароме. Монах тянет веревку, кучер слезет, станет помогать. Поплескивает вода, мы будто бы стоим, а уже берег отделился. Кулик низко пролетит к отмели той самой Жиздры, где мальчиком ловил я пескарей. Будет пахнуть речною влагой, лугами, а главное — сосновым бором. Там, среди лесов, четырехугольник монастыря с высокою белой колокольней в средине. По углам стен — башни. Ямщик привезет меня в монастырскую гостиницу — большая прелесть в чистых половичках на лестнице, в цветах на окне номера, иконах в углу с теплящейся лампадкой, видами обители на стенах…»
Расположившись в гостинице, писатель, как и другие паломники, устремляется в скит Оптиной пустыни: «И вот иду дорожкою среди сосен, от монастыря в скит к старцу — тою самою дорожкою, какой ходил Алеша Карамазов. Смерть Зосимы, ночь сомнений Алешиных, «Кана Галилейская», вечный шум этих сосен, ночные звезды, по которым ощутил он вновь Истину… Но сейчас солнечное утро. Мы вступаем в ограду скита. Здесь разбросано несколько домиков, среди них небольшая церковь. Около домиков цветы. Деревянные дорожки проложены от одного к другому. Очень тихо. Сосны шумят, цветы цветут, пчелы жужжат, солнце греет… — вот облик скитской жизни.
Мы подымемся на одно из крылечек, войдем в коридор. Направо будет дверь в зальце-приемную, налево в комнату старца. Уже посетители собрались, ждут. Из окон видны розы, и мальвы, и левкои цветника. Старец еще не вышел, он читает полученные за день письма, диктует ответы, некоторые пишет сам».
В ожидании встречи со старцем возникают многие вопросы и сомнения: «И вот, если бы я был оптинским паломником, я ждал бы в солнечном утре в зальце выхода о. Амвросия — принес бы ему грешную свою мирскую душу. Как взглянул бы он на меня? Что сказал бы? Жутко перед взглядом человека, от которого ничто в тебе не скрыто, которого долгая, святая жизнь так облегчила, истончила, что как будто через него уж иной мир чувствуется. Мог ли бы я ему отдаться? Вот что важно. (Мне лично кажется это чрезвычайно трудным.) Ведь в старчестве так: если я не случайный посетитель «зальца», то кончается тем, что я выбираю себе старца духовным руководителем, вручаю ему свою волю, и что он скажет, так тому и быть, я должен безусловно, безоглядно ему верить — это предполагает совершенную любовь и совершенное пред ним смирение. Как смириться? Как найти в себе силы себя отвергнуться? А между тем, это постоянно бывает и, наверное, для наших измученных и загрязненных душ полезно… Впрочем, я не видал никогда Амвросия и не познал его действия на себе».
Однако эти размышления писателя, его внутреннюю устремленность к духовной сокровищнице оптинкого старчества прерывают скорбные размышления о настоящем времени, времени разрухи и смерти: «Революция надвигалась — злобная, бешено-разрушительная. Оптина пустынь погибла, т. е. здания существуют, но их назначение иное. Место, где бывал Гоголь, куда приезжали Соловьев и Достоевский, где жил Леонтьев и куда наведывался сам Толстой, — ушло на дно таинственного озера — до времени. В новой татарщине нет места Оптиной. Вокруг, по лесам Брынским, по соседним деревушкам, таятся бывшие обитатели обители. Появились в окрестностях и новые люди — православные из Москвы, художники, люди высокой культуры, селятся вблизи бывшего монастыря, как бы питаются его подземным светом. Собирают и записывают черты высоких жизней старцев, некоторые работают, есть и такие, кто приезжает на лето из города, как бы на дачу. Мне недавно пришлось у знакомых читать описание Пасхальной ночи — оттуда. Как сияла огнями сельская церковь за рекой, как река разлилась и надо было в лодке плыть к заутрене — я знаю и сам, как черны эти ночи пасхальные у нас в деревне, как жгут звезды, как плывут, дробятся отражения плошек и фонариков в реке, как чудно и таинственно — плыть по воде святою ночью».
Заканчивается очерк начальными словами молитвы: «Да воскреснет Бог и да расточатся враги Его…»
Спустя многие годы Оптина пустынь, «ушедшая на дно таинственного озера» при жизни Бориса Зайцева, вновь явилась православным людям во всей своей красоте и славе…