Воспоминания Н. А. Цурикова об усадьбе в Прысках и об Оптиной пустыни

Воспоминания Николая Александровича Цурикова (1886‑1957), внука Николая Сергеевича Кашкина (1829‑1914), владельца имения Прыски, которое было расположено недалеко от Оптиной пустыни, повествуют об атмосфере усадебной жизни конца XIX — начала XX в., о пребывании в 1901 году в Прысках Великого князя Константина Константиновича с детьми, о визите в Оптину пустынь и др. Детские воспоминания автора живо и образно рисуют неспешный усадебный быт, полноводную и наполненную рыбой речку Жиздру, боголюбивых поселян. Зная о желании Великого князя познакомить детей с русским бытом, Н.С. Кашкин отметил: «Ничего лучшего Великий князь не нашел бы показать своим детям, как мое имение в смысле русской деревни и православной атмосферы. Там все население окормляется влиянием двух монастырей — Оптиной и Шамордином»^[1].

Поездки в Прыски

Приезжая в Прыски, мы попадали как бы в другой мир. Хочется их описать. <…> В Европе прысковский дом, наверно, был бы назван замком. Белый, трехэтажный, с двумя балконами во втором этаже и массой комнат, построенный, наверное, еще в середине или конце XVIII века, — он был великолепен особенно внутри. Во втором этаже, кроме большой столовой, — огромная гостиная, выложенная мрамором, за ней — голубая гостиная, обитая штофом, потом — образная, сплошь увешанная иконами, полы везде, конечно, паркетные, а оттуда — переход во флигель с небольшими жилыми комнатами. В третьем этаже, кроме большой биллиардной, овальный зал, весь увешанный портретами. Проходя по нему в лунную ночь, бывало даже жутко, когда десятки «бабушек» следили за тобой глазами. Во всех парадных комнатах каждое утро появлялись свежие букеты цветов. Но всего не опишешь. Фасадом дом выходил в большой парк с массой клумб, беседками, арками, оранжереей и теплицами. В парке либеральный хозяин разрешал гулять всем. И по вечерам в нем парами прогуливалась по дорожкам, усыпанным песком, не только молодежь с усадьбы, но приезжали иногда и из Козельска, где был городской сад, конечно, гораздо беднее. А мы, выбегая рано утром, на ярком зеленом газоне находили иногда крепкие белые грибы. За парком — большак, прямо за ним — церковь с семейным склепом, за ней — Поповка, целый поселок духовенства, потом — быстрая река, за ней — заливные луга на несколько верст, а за ними — бесконечный бор, сливавшийся с горизонтом. Вид на все это с большого балкона был изумительный. Но с балкона был и еще один вид. Когда приезжали новые гости, нам доставляло особое удовольствие так подвести их к одному из уголков балкона, чтобы эффект был неожиданным. В верхушках деревьев парка было прорублено окно, ежегодно подновляемое, прямо направленное на Оптину пустынь, и весь белый монастырь со всеми церквями казался стоящим в нескольких саженях.

По другую сторону дома были все службы и 12 десятин фруктового сада. С рекой и бором связано у меня много воспоминаний. Жиздра была рыбная река: сомы, стерлядь, щуки, лещи, не говоря уже о мелочи для ухи — ершах, окунях, плотве и пр. Однажды в ночь под 6 августа — прысковский храмовой праздник, когда приезжала масса гостей, — мы отправились на рыбную ловлю с лодок неводом. Тихон «поручился», и нас отпустили. Ловля, к нашей радости, была исключительно удачной, нам повезло: поймали серьезного сома и большую стерлядь и лещей к праздничному столу. А в бору, вообще суровом и мрачном, была еще одна достопримечательность — «Чертово городище». Мы ездили туда верхом и обязательно с проводником — лесником, хорошо знавшим дорогу, скорее даже широкую тропу. Городище от Прысков в глубь бора было в 25 верстах. Уже верст за десять начиналась глушь, и чем дальше — тем все больше. У водопоя лесник показывает следы лося и медведя, скачут белки, спугнули двух рябчиков, темь такая, что под густым навесом веток солнца почти не видно. Наконец приезжаем. Около Городища — лесная сторожка. Лес, конечно, уже давно казенный. Мы оставляем у лесника, похожего на медведя, лошадей и идем с ним уже пешком. Посреди леса горой возвышаются скалы, покрытые мхом и поросшие мелким ельником. Лежат целые глыбы, иногда в них как будто пещеры, но вся эта якобы циклопическая постройка занимает не больше 1–2 десятин. Вероятно, это были остатки от ледникового периода. Но легенда говорила, конечно, другое. Разбойник Кудеяр, наконец пойманный царской ратью, чтобы заслужить прощение, обязался построить царю Ивану Васильевичу крепость, и для получения помощи заложил душу черту. От этого и Чертово городище. Черт принялся за работу с вечера, почему-то надо было окончить к утру. Но что-то случилось, вероятно, как полагается, запел петух, и недостроенная крепость рухнула, а Кудеяр вместе с архитектором провалился. Рассказ о крепости вдохновил нас на фантазии: не развалины ли это того Теребовля, который всегда упоминается вместе с Перемышлем («Перемышль и Теребовль»), но которого нигде на картах Калужской губернии нет. Мы, конечно, были уверены, что Перемышль только один. Разглядывая карты, и не находя Теребовля, мы были вознаграждены, найдя где-то в соседнем уезде «село Князь Михайлово-Сицкое». (Последние князья Сицкие были как будто казнены Иоанном Грозным!..)

Но, вспоминая о Прысках, хочется рассказать и об одном эпизоде, с ними связанном. Его можно было бы озаглавить: у себя дома, но в гостях. После кончины моей матери, дед перестал ездить в Прыски, мы тоже — великолепный дом стоял пустым. В это время Великий князь Константин Константинович, продав свое имение и не купив еще нового, искал в центральных губерниях большой дом и усадьбу, где бы мог провести с детьми лето. Его управляющий, может быть, и по «Столице и усадьбе» нашел Прыски, приехал туда, увидал, что они пусты, и поехал к деду в Калугу, предлагая деду сдать дом на лето. Дед ответил, что не сдает домов внаймы, но будет рад видеть Великого князя у себя гостем. Великий князь приехал к деду познакомиться и, что характерно для того времени и для обеих сторон, поблагодарив деда за любезность и не думая настаивать на плате, переехал в Прыски.

Прекрасный прысковский священник был другом детства моей матери и при ее похоронах в Прысках сказал на могиле трогательное слово. Отец решил в память об этих похоронах подарить церкви новое облачение и под какой-то большой праздник отправил меня в Прыски, с тем, что я привезу облачение к службе. Отправляя меня, накануне вечером он сказал мне: «В дом без приглашения не ходи, пойди после службы к батюшке и возвращайся домой. Если тебя позовут, можешь остаться до вечера». Я приехал прямо в церковь, отдал облачение и стал в церкви, где мы всегда стояли. Но так как поезд запоздал, а священнику была послана телеграмма, что я обязательно привезу новое облачение, то он, вероятно, начал службу немного позже, и когда я появился, то в церкви уже стояли впереди пожилая дама и рядом с ней девочка и пять мальчиков. Очевидно, она меня заметила, а может быть, знала от священника о моем приезде. Но только что я напился после обедни чая у батюшки и собирался идти на усадьбу к нашему кучеру, чтобы он отвез меня на станцию, как появился огромный детина (вероятно, бывший измайловец) и передал, что «госпожа Олсуфьева просит вас в дом». Я знал, что воспитательницей детей является Татьяна Васильевна Олсуфьева, наша дальняя родственница, догадался, что и она стояла в церкви, и отправился в дом. Константина Константиновича и Елизаветы Маврикиевны не было — они куда-то на несколько дней уехали. Татьяна Васильевна, очень милая и простая — мы с ней встретились в 1950 г. в Германии незадолго до ее кончины и вспоминали обо всей этой старине полувековой давности, — познакомила меня с детьми, и мы, не дичась друг друга, после завтрака отправились осматривать весь дом. Младшие дети — Татьяна, Константин, Олег и Игорь, может быть, и не знали, что я внук хозяина и могу ходить по дому с закрытыми глазами. Некоторые комнаты поместительного дома, в которых, несмотря на большую семью, не было нужды, все же были заперты. Я взял у нашей старой ключницы Варвары ключи, открыл комнату, в которой хранилось привезенное дедом с Кавказа оружие, и, показав его, привел зрителей в восхищение. Повышению моего авторитета, может быть, содействовали еще и мой ответ одному из старших мальчиков, моих сверстников — Иоанну или Гавриилу, и еще одно приключение уже вечером, в парке. Проходя через портретную, кто-то из сверстников, не без законной гордости, показывая на портреты Екатерины I, Павла I, Николая I, сказал:
— А это наши предки.

Я без всякого умысла, показывая на портреты, висевшие на другой стене, многие тоже в мундирах, лентах и орденах, ответил:
— А это — мои.

А вечером в парке я поразил младших детей чудом. День праздничный, калитка в деревянном частоколе, окружавшем парк, никогда на замок не запиралась, и на траве в парке, в живописной позе — «эко пышная фигура» — лежал какой-то пьяный.
— Смотрите, Николай Александрович, мертвец!
— А мы его сейчас «воскресим»!

Я попытался его разбудить тормошением, но это не помогало. Тогда я стал по деревенской системе натирать ему уши. Эта «операция» подействовала, он вскочил и, к счастью, без «красноречия», быстро удалился через калитку в деревню. Вернувшись в дом, младшие дети с восторгом рассказывали Татьяне Васильевне о том, «как Николай Александрович воскресил мертвого».

Расстались мы полными друзьями и я уехал с письмами от батюшки и Татьяны Васильевны. Днем, при моих рассказах о наших верховых поездках, я спросил младших, есть ли у них верховые лошади, и узнал, что нет. И, вернувшись домой, попросил отца разрешения подарить младшим детям — Олегу и Игорю — двух своих бывших верховых полупони Волнушку и Волвенку. Это были гнедо-чалые сестры, очень похожие друг на друга. Моя тогдашняя верховая англо-кабардинка была уже гораздо серьезнее. Отец разрешил. И через несколько дней, кажется, даже без всякого предупреждения, Гаврила с большим удовольствием повел лошадей по знакомой дороге в Прыски. Он вернулся оттуда в восторженном состоянии, получив 25 рублей «на чай», а еще больше от ласкового обхождения «его императорского сиятельства» и привез мне трогательные письма от братьев, умолявших еще раз приехать к ним и показать им верховую езду.

Я поехал. Великий князь и княгиня были уже дома. Я приехал очень рано и лег спать во флигеле. Проснулся я от того, что почувствовал, что на мне кто-то сидит верхом. Оказалось, что братья не могли дождаться моего пробуждения… Около кровати стоял Константин, смеялся и уговаривал братьев не будить меня, но было видно, что в душе очень жалеет, что не может, как «взрослый», принять участие в возне… Меня приняли очень ласково. Был праздник. Великий князь в полной форме пошел в церковь, дети и я, конечно, с ним. После обедни, перед завтраком, я ездил верхом на своих бывших лошадках по просьбе их новых хозяев. После завтрака вся семья на велосипедах отправилась через деревню в бор. Был и шарабан, и по поводу него был спор, кому со мной ехать в экипаже, которым я должен был править. По настоянию отца, эта «привилегия» была предоставлена Татьяне Константиновне, как будто любимице отца — тогда еще единственной его дочери. В бору устроили пикник, пили чай, и Константин Константинович, подшучивая над Константином, рассказывал мне, что тот ухаживает за дочерью управляющего и ездит перед его домом на велосипеде, чтобы показать свое искусство. Все смеялись. Вернулись к позднему обеду, часам к шести. <…>

Не потому, что один из детей умер от раны во время Первой мировой войны, надеясь, что пролитая им за родину кровь укрепит дом Романовых, а другой вместе с двумя своими братьями был зверски убит большевиками, я вспоминаю, какое очаровательное, светлое впечатление эти дети на меня тогда оказали. Но и Прыски им нравились. Одна монахиня из Иерусалима, приезжавшая в Мюнхен, когда я сказал ей, что видел Татьяну Константиновну (в постриге матушку Тамару) еще девочкой, 50 лет тому назад, узнав, кто я, сказала мне, что и матушка часто вспоминает о лете в Прысках как об одном из лучших в ее жизни.

Оптина пустынь

В этой очень известной обители я бывал опять-таки только в детстве много раз. Монастырь этот находился в двух верстах от большого имения моего деда Кашкина. И, приезжая к нему летом, мы постоянно бывали в Оптиной и на службах, и просто для осмотров храмов и кладбища вокруг них. Помню и знаменитый оптинский скит, совсем близко от монастыря, в могучем сосновом бору. Тишина, удивительный порядок и чистота внутри, и высокие цветущие георгины. Но однажды я видел, как целая толпа простых женщин пыталась прорваться в скит, куда они не допускались. И высокий старый монах, стоявший у запертых ворот, сурово их увещевал, предлагая «не бесчинствовать».

В лавке при монастыре мы каждое лето накупали на свое «жалование» (1 рубль в месяц) всяких монастырских изделий для подарков друзьям и всей дворне у себя в имении: иконки, крестики и деревянные ложки с крестом на конце. Бывали мы и в Шамордине — женском монастыре верстах в 15 от Оптины. Но там все было ново.

Не могу не вспомнить об одном скорее забавном эпизоде. Однажды от игумена дед получил приглашение пожаловать «со всем семейством» на трапезу по случаю прибытия владыки Лаврентия, епархиального Калужского архиерея. Мы — дети — не хотели ехать, было очень жарко, тянуло купаться, а не надевать соответствующий костюм и долго сидеть за столом. Но пришлось поехать. «Заложили» четырехместное ландо, обитое внутри светлым штофом, четверик серых с бубенцами-глухарями и поехали. Может быть, потому что мы ехали неохотно и очень страдали от жары и духоты в большой комнате с наглухо закрытыми окнами «от сквозняков», но настроение у нас, несмотря на замечательный, конечно, постный, обед со всевозможной свежей рыбой, только что пойманной в Жиздре, протекавшей у самого монастыря, было критическое. Владыка оказался любитель поэзии и по случаю юбилейного пушкинского года (1899 г.) стал цитировать Пушкина. И, как сейчас помню, одно его наивное замечание. Вспомнив пушкинское «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон», — епископ сказал: «Как жаль, что в этом чудном стихотворении христианин упоминает языческого бога». Но он и сам писал стихи, и даже издал сборник стихов, не менее наивных. Сборник этот был, конечно, у деда, и в одном стихотворении мы прочли «Люблю я тишину ночную, приятна мне она и днем». Потом я уже узнал, что это был душевный и добрый человек, что управлять его епархией было очень трудно, и он ушел на покой. Но все, кто его знал, вспоминали о нем не как о беспомощном поэте, а как о «святом старике».

В.В. Каширина