Исповедь у преподобного Варсонофия Оптинского
В Таинстве исповеди искренне исповедующий грехи свои при видимом изъявлении прощения от священника невидимо разрешается от грехов Самим Богом. Как писал преподобный Никон Оптинский:
«Кто в простоте сердца скажет свои согрешения с сокрушением и смиренным чувством, с желанием исправиться, тот получит прощение грехов и мир совести своей силою благодати Божией, действующей в Таинстве».
К оптинским старцам со всех концов России приезжали на исповедь богомольцы, чтобы получить духовную помощь и поддержку. И все, кто с искренним покаянием исповедовали свои прегрешения, получали просимое. О силе благодатной помощи старца, о духовном возрождении по молитвам преподобного Варсонофия Оптинского рассказывается в воспоминании его духовного чада Марии Азанчевской.
«Батюшка подошел к Тихвинской, сел в кресло и сказал:
— Встань на коленочки.
Я смутилась, думаю, зачем это, только старцы на исповеди приказывают становиться на колени. А батюшка как засмеется, узнав мою мысль:
— У нас правило такое: мы сидим, а около нас, по смирению, становятся на коленочки.
Я так прямо и рухнула, не то что встала.
— Поближе, поближе, еще поближе.
Встала я совсем близко, даже глаза пришлось отвести — так близко оказалась я от батюшкиного лица. Взял батюшка меня за оба плеча, посмотрел на меня безгранично ласково, как никто и никогда на меня не смотрел, и произнес:
— Дитя мое милое, дитя мое сладкое, деточка моя драгоценная! Тебе двадцать шесть лет?
— Да, батюшка, — снова изумилась я.
— И сколько страданий ты видела в жизни! — И крепко-крепко прижал меня к себе. — Ты так молода, и целое море слез вылила ты за такую короткую жизнь.
И опять крепко прижал меня. Я почувствовала, что сердце мое тает и во мне творится что-то необъяснимое. Вся душа моя потянулась к батюшке, я почувствовала, что это именно то, о чем я молилась всю жизнь, это именно такой человек, который сам откроет мою душу.
— Да, — продолжал батюшка, — тебе двадцать шесть... Сколько тебе было четырнадцать лет тому назад?
— Двенадцать, — ответила я, секунду подумав.
— Верно. И с этого года у тебя появились грехи, которые ты стала скрывать на исповеди. Хочешь, я скажу тебе их?
— Скажите, батюшка, — несмело ответила я.
Тогда батюшка начал по годам и даже по месяцам говорить мне о моих грехах так, будто читал их по раскрытой книге. Были случаи, когда он не указывал прямо на грехи, а спрашивал, помню ли я то-то. Я отвечала: “Этого не могло быть, батюшка, я точно знаю”. Тогда старец кротко указывал мне на сердце, говоря: “Неужели ты думаешь, что я знаю это хуже тебя, я ведь лучше тебя вижу всю твою душу”. И после таких слов я мгновенно вспоминала грех. Только один случай на восемнадцатом году не могла припомнить, и его батюшка пока оставил.
Исповедь, таким образом, шла минут 25. Я была совершенно уничтожена, уничтожена сознанием своей величайшей греховности и сознанием, какой великий человек передо мной. Как осторожно открывал он мои грехи, как боялся, очевидно, сделать больно и в то же время как властно и сурово обличал в них. Когда видел, что я жестоко страдаю, придвигал свое ухо к моему рту близко-близко, чтобы я только шепнула: “Да”. Или так же тихо говорил мне на ухо что-нибудь особенно страшное.
— Всю жизнь ты должна быть благодарна Господу, приведшему тебя к нам, в Оптину. Я даже не знаю, за что так милосерд к тебе Господь? Могла бы ты теперь умереть?
— Конечно, батюшка.
— И ты пошла бы знаешь куда? Прямо в ад.
Так все во мне и заледенело. А я ведь в своем самомнении думала, что выделяюсь среди всех своей христианской жизнью.
Боже, какое ослепление, какая слепота духовная!
–Встань, дитя мое!
Я встала, подошла к аналою.
— Повтори за мною: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей» (Пс. 50, 12). Откуда эти слова?
— Из 50-го псалма.
— Ты будешь читать этот псалом утром и вечером ежедневно. Какая икона перед тобой?
— Царицы Небесной.
— А какая ее икона?
Я промолчала, не могла разглядеть.
–Тихвинская. Повтори за мной молитву.
Я начала повторять. Молитва, очевидно, была составлена самим отцом Варсонофием. Я знаю, что она была покаянная, что я просила у Бога помощи в дальнейшем, что обещала исправиться, но по мере произнесения молитвы я забывала ее первые слова. Когда я наклонила голову и батюшка накрыл меня епитрахилью и стал читать разрешительную молитву, я почувствовала, что с меня сваливается такая неимоверная тяжесть, мне делается так легко, что даже непривычно. Точно я была набита какой-то гнилью, трухой — и меня вытрясли. Я не выдержала и разрыдалась...
Плакала так, что думала, захлебнусь, утону в слезах. Целовать крест не могла и как была с опущенной под епитрахилью головой, так и осталась. Батюшка поднес крест совсем близко. Затем, взяв меня за руку, сказал:
— Больше этих грехов ты не будешь открывать на исповеди никому, они прощены там, — и он указал рукой на небо.
Я плакала все сильнее.
— Разве, дитя мое, ты не рада, что все так случилось, и Господь открыл мне твои грехи?
— Я страшно рада, батюшка, я всю жизнь молилась о послании мне такого человека и к вам за этим ехала.
— Ну вот Господь и услышал твою молитву. <…> После всего, что Господь открыл мне про тебя, ты захочешь прославлять меня как святого — этого не должно быть, слышишь? Я — человек грешный. Ты никому не скажешь, что я открыл тебе на исповеди, и маме не будешь говорить. А станет мама спрашивать, отчего плакала, скажешь, исповедовал батюшка, говорили по душам, ну о грехах и поплакала. Много-много есть из твоих подруг, гибнущих именно потому, что не говорят на исповеди, а есть одна из твоих знакомых, имени ее не знаю, но есть одна, близка ее погибель, ее нужно спасти. Так ты всех посылай в Оптину помолиться…»