Аудио-трансляция:  Казанский Введенский

Спа­се­ние на­ше и по­ги­бель на­ша – в ближ­нем на­шем. Спа­се­ние за­ви­сит от то­го, как мы от­но­сим­ся к сво­е­му ближ­не­му. Не за­бы­вай­те в сво­ем ближ­нем ви­деть об­раз Бо­жий.

преп. Никон

Кто ус­ту­па­ет, тот по­лу­ча­ет три ось­муш­ки с по­ло­ви­ной, а кто мнит­ся и пра­во нас­та­и­вать, тот по­лу­ча­ет толь­ко од­ну ось­муш­ку, а иног­да и од­ной не по­лу­ча­ет, ког­да сам расстро­ит­ся и дру­го­го расстро­ит.

преп. Амвросий

Про­ти­во­дей­ство­вать и бо­роть­ся с людь­ми, при­чи­ня­ю­щи­ми зло, не на­до, не толь­ко де­лом или сло­вом, но да­же в по­мыс­лах сво­их. Ина­че бе­сы бу­дут по­беж­дать. За та­ких лю­дей на­до мо­лить­ся. Тог­да Гос­подь по­мо­жет и бе­сы отс­ту­пят. Мо­нах дол­жен к смер­ти го­то­вить­ся, по­э­то­му на­до всег­да ду­мать о том, что­бы встре­тить смерть в ми­ре со все­ми.

преп. Никон

Исповедь у преподобного Варсонофия Оптинского

В Таинстве исповеди искренне исповедующий грехи свои при видимом изъявлении прощения от священника невидимо разрешается от грехов Самим Богом. Как писал преподобный Никон Оптинский: 

«Кто в простоте сердца скажет свои согрешения с сокрушением и смиренным чувством, с желанием исправиться, тот получит прощение грехов и мир совести своей силою благодати Божией, действующей в Таинстве». 

К оптинским старцам со всех концов России приезжали на исповедь богомольцы, чтобы получить духовную помощь и поддержку. И все, кто с искренним покаянием исповедовали свои прегрешения, получали просимое. О силе благодатной помощи старца, о духовном возрождении по молитвам преподобного Варсонофия Оптинского рассказывается в воспоминании его духовного чада Марии Азанчевской.

Предтеченский скит Оптиной пустыни

«Батюшка подошел к Тихвинской, сел в кресло и сказал:

— Встань на коленочки.

Я смутилась, думаю, зачем это, только старцы на исповеди приказывают становиться на колени. А батюшка как засмеется, узнав мою мысль:

— У нас правило такое: мы сидим, а около нас, по смирению, становятся на коленочки.

Я так прямо и рухнула, не то что встала.

— Поближе, поближе, еще поближе.

Преподобный Варсонофий Оптинский

Встала я совсем близко, даже глаза пришлось отвести — так близко оказалась я от батюшкиного лица. Взял батюшка меня за оба плеча, посмотрел на меня безгранично ласково, как никто и никогда на меня не смотрел, и произнес:

— Дитя мое милое, дитя мое сладкое, деточка моя драгоценная! Тебе двадцать шесть лет?

— Да, батюшка, — снова изумилась я.

— И сколько страданий ты видела в жизни! — И крепко-крепко прижал меня к себе. — Ты так молода, и целое море слез вылила ты за такую короткую жизнь.

И опять крепко прижал меня. Я почувствовала, что сердце мое тает и во мне творится что-то необъяснимое. Вся душа моя потянулась к батюшке, я почувствовала, что это именно то, о чем я молилась всю жизнь, это именно такой человек, который сам откроет мою душу.

— Да, — продолжал батюшка, — тебе двадцать шесть... Сколько тебе было четырнадцать лет тому назад?

— Двенадцать, — ответила я, секунду подумав.

— Верно. И с этого года у тебя появились грехи, которые ты стала скрывать на исповеди. Хочешь, я скажу тебе их?

— Скажите, батюшка, — несмело ответила я.

Тогда батюшка начал по годам и даже по месяцам говорить мне о моих грехах так, будто читал их по раскрытой книге. Были случаи, когда он не указывал прямо на грехи, а спрашивал, помню ли я то-то. Я отвечала: “Этого не могло быть, батюшка, я точно знаю”. Тогда старец кротко указывал мне на сердце, говоря: “Неужели ты думаешь, что я знаю это хуже тебя, я ведь лучше тебя вижу всю твою душу”. И после таких слов я мгновенно вспоминала грех. Только один случай на восемнадцатом году не могла припомнить, и его батюшка пока оставил.

Исповедь, таким образом, шла минут 25. Я была совершенно уничтожена, уничтожена сознанием своей величайшей греховности и сознанием, какой великий человек передо мной. Как осторожно открывал он мои грехи, как боялся, очевидно, сделать больно и в то же время как властно и сурово обличал в них. Когда видел, что я жестоко страдаю, придвигал свое ухо к моему рту близко-близко, чтобы я только шепнула: “Да”. Или так же тихо говорил мне на ухо что-нибудь особенно страшное.

— Всю жизнь ты должна быть благодарна Господу, приведшему тебя к нам, в Оптину. Я даже не знаю, за что так милосерд к тебе Господь? Могла бы ты теперь умереть?

— Конечно, батюшка.

— И ты пошла бы знаешь куда? Прямо в ад.

Так все во мне и заледенело. А я ведь в своем самомнении думала, что выделяюсь среди всех своей христианской жизнью.

Боже, какое ослепление, какая слепота духовная!

–Встань, дитя мое!

Я встала, подошла к аналою.

— Повтори за мною: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей» (Пс. 50, 12). Откуда эти слова?

— Из 50-го псалма.

— Ты будешь читать этот псалом утром и вечером ежедневно. Какая икона перед тобой?

— Царицы Небесной.

— А какая ее икона?

Я промолчала, не могла разглядеть.

–Тихвинская. Повтори за мной молитву.

Я начала повторять. Молитва, очевидно, была составлена самим отцом Варсонофием. Я знаю, что она была покаянная, что я просила у Бога помощи в дальнейшем, что обещала исправиться, но по мере произнесения молитвы я забывала ее первые слова. Когда я наклонила голову и батюшка накрыл меня епитрахилью и стал читать разрешительную молитву, я почувствовала, что с меня сваливается такая неимоверная тяжесть, мне делается так легко, что даже непривычно. Точно я была набита какой-то гнилью, трухой — и меня вытрясли. Я не выдержала и разрыдалась...

Плакала так, что думала, захлебнусь, утону в слезах. Целовать крест не могла и как была с опущенной под епитрахилью головой, так и осталась. Батюшка поднес крест совсем близко. Затем, взяв меня за руку, сказал:

— Больше этих грехов ты не будешь открывать на исповеди никому, они прощены там, — и он указал рукой на небо.

Я плакала все сильнее.

— Разве, дитя мое, ты не рада, что все так случилось, и Господь открыл мне твои грехи?

— Я страшно рада, батюшка, я всю жизнь молилась о послании мне такого человека и к вам за этим ехала.

— Ну вот Господь и услышал твою молитву. <…> После всего, что Господь открыл мне про тебя, ты захочешь прославлять меня как святого — этого не должно быть, слышишь? Я — человек грешный. Ты никому не скажешь, что я открыл тебе на исповеди, и маме не будешь говорить. А станет мама спрашивать, отчего плакала, скажешь, исповедовал батюшка, говорили по душам, ну о грехах и поплакала. Много-много есть из твоих подруг, гибнущих именно потому, что не говорят на исповеди, а есть одна из твоих знакомых, имени ее не знаю, но есть одна, близка ее погибель, ее нужно спасти. Так ты всех посылай в Оптину помолиться…»