Подвиг смирения
Превитай по горам яко птица (Пс. 10, 1), — говорит пророк Давид. Так, словно по верхушкам гор, не вникая в свойства тленных вещей, а касаясь лишь духовного их содержания, проводил свое иноческое житие Трофим.
Труден путь иноческого жития, но прекрасен. Это великая милость Божия, которой удостаивает Господь избранных Своих.
Однажды Трофима попросили донести тяжелые сумки одной молодой паломницы к отправлявшемуся Козельскому автобусу. Водитель, увидев инока с молодой девицей, стал грубо шутить:
— Что, тебе дома мужиков не хватает? — выпалил он паломнице. — А ты, дурень, — обратился он к Трофиму, — молодой такой, зачем жизнь свою губишь? Что тебе делать в монастыре? Иди, живи в свое удовольствие! Чего вы, монахи, себя мучаете?
Люди, сидевшие в автобусе и привыкшие к разного рода скандальным происшествиям в мирском обществе, насторожились в ожидании дальнейших действий со стороны оскорбленного инока. Но Трофим, ничуть не смутившись, улыбнулся и сказал:
— Да, брат, твоя правда. Дурак я, что в монастырь сразу не пошел. Надо было еще лет десять назад уйти. А то маялся дурью незнамо где.
Услышав такой ответ, люди ободрились и вступились за Трофима:
— Да ладно тебе, командир, не кипятись, у них своя жизнь, а у нас своя.
— Жизнь-то своя у каждого, да Суд по делам будет общий, — сказал Трофим, — и смерть-то — она для всех. Ее уж никто не избежит.
Трофим легко претерпевал поругания, потому что всегда считал себя достойным худшего. И переносил все встречающиеся скорби, как и подобает иноку, с великой радостью.
— Прости, брат, — сказал он водителю автобуса, — что смутил тебя, — и спокойно направился к монастырским воротам.
Так, часто не понимая сущности монашеского жития, некоторые, в силу своей греховности, начинают осуждать монахов и подозревать их в порочных поступках, свойственных испорченному, закостенелому во грехах миру. Но Господь не оставляет без внимания такие поношения и часто строго наказывает кощунников.
Ехала как-то одна престарелая паломница в Оптину Пустынь и подвозил ее на машине интеллигентный с виду человек. По дороге они разговорились и оказалось, что водитель машины человек не простой, а директор какого-то близлежащего завода.
— К кому это вы едете, мамаша? — спросил он.
— Да вот еду Богу помолиться, — добродушно ответила женщина.
— Глупые вы люди, — с ухмылкой сказал директор, — эти монахи дурят вас, как хотят.
— Зачем же вы так, — попыталась остановить его женщина.
— Да говорю, что знаю, — с раздражением сказал директор. — Думаешь, почему монахи ваши ходят с опущенными глазами? Да потому, что они наркоманы все.
— Да что вы такое говорите! — возразила женщина. — Побойтесь Бога. Монахи ведь люди святые.
— Да что мне Его бояться, — продолжал директор, — знаю я, у них там лазарет есть. Вот они с утра уколются и ходят — глазки вниз.
— Зачем же вы так, — с болью в сердце повторила женщина, — вы же ведь совсем не знаете монахов, а так плохо говорите о них!
Директор высадил женщину у монастырских ворот и уехал. Но как же была она поражена, когда на следующий день узнала, что подвозивший ее человек внезапно умер от сердечного приступа. Так наказал его Господь за клевету на возлюбленных чад Своих.
— Желая погубить души людские, враг уготовляет христианам всякие коварства и хитрости, которые мы часто не замечаем, — говорил как-то Трофим. — И особенно лютую брань он ведет против монашествующих. Потому что монахи оставили все ради любви Христовой и пришли спасать свои души. Лукавый же обманщик тщится в первую очередь убить веру инока к духовному отцу и настоятелю, показывая мнимые немощи их, особенно пред новоначальными. И вот, когда ему это удается, он становится полноправным хозяином души инока и выводит его из монастыря, чтобы погубить.
Трофим испытал это на собственном опыте. Он рассказывал, как однажды чуть было не ушел из обители.
Началось это с того, что он вдруг почему-то стал замечать якобы недостатки в жизни монастыря. А тут еще прочитал книгу про Афон, где монахи очень строго подвизаются в безмолвии. И появился в душе его помысел о том, что не спастись ему в Оптиной Пустыни — слишком мало времени остается для безмолвия. «Пойду на Афон, там стану подвизаться и спасусь», — думал Трофим. И до того сжился с этим помыслом, что стал собираться. А духовнику об этом сказать побоялся: все равно, мол, не поймет и не отпустит. Тут еще искушения начались: с послушанием не ладится, молитва не идет.
Проснулся однажды утром, взял рюкзак и пошел в сторону Козельска. Но Промыслом Божиим по дороге встретилась ему машина, в которой ехал благочинный. Увидев Трофима, он попросил водителя остановить машину и спросил:
— Куда это ты путь держишь, брат?
— На Афон иду спасаться, — простодушно ответил Трофим.
— Ну, садись, подвезем.
— Да нет уж, спаси Господи, я как-нибудь доберусь.
— Садись, садись, — продолжал настаивать благочинный. — А ты благословение-то духовника на дорогу взял?
— Нет, — немного смутившись, ответил Трофим.
— Ну, как же так? Надо взять благословение, а уж потом идти.
Трофим сел в машину и вернулся в монастырь, а благословение на Афон брать уже не стал, потому что понял, что вражье это искушение было.
Ибо, как Сам Он (Христос) претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь (Евр. 2, 18), — говорит Апостол. Так и Трофим, испытав все на своем опыте, помогал приходящим паломникам научаться простоте в рассуждении и так распознавать козни коварного врага.
Однажды пришел к нему за гвоздями на склад один молодой трудник. С виду молитвенник: движения медленные, говорит не спеша и как-то очень важно. А Трофим в то время был кладовщиком. Побеседовали они немного, Трофим ему говорит:
— Слушай, брат, какие мы молитвенники? С нашими ли грехами? Вот мы с тобой говорим о молитве, о подвигах, о бдениях, а сами-то и не замечаем, как ропщем, потому что недовольны тем, что имеем. А ропотники ведь Царствия Божия не наследуют. Самый главный для нас, брат, подвиг — это смирение. Без него и все наши молитвы Богу неугодны. Надо научиться смиряться с той обстановкой, в которой живешь. А то ведь, если будут гонения, тогда что же, будем опять на Бога роптать, что нет условий нам для подвигов и молитвы?
Трудник слушал со вниманием и, получив пользу для души, потом благодарил Трофима.
Сам же будущий мученик, проводя весь день в заботах по послушанию, неопустительно читал иноческое правило и делал множество земных поклонов. Но всегда тайно, стараясь, чтобы никто не видел и не знал.
По ночам, бывало, подолгу засиживался за чтением святых Отцов, а чтобы не проспать на полунощницу, которая совершалась в монастыре каждый день в половине шестого утра, становился на колени и, опершись руками на стул, засыпал.
Молитва и слезы
Монастырскую полунощницу инок Трофим посещал ежедневно. Бывало, с поля приезжал заполночь, а утром уже первый в храме. А когда приходилось оставаться ночевать на полевом стане во Фроловском, отправлялся на полунощницу в расположенную поблизости Шамординскую обитель, — когда пешком, а когда прямо на тракторе, чтобы времени зря не терять, а заодно и сестрам Шамординским помочь.
Несмотря на свою многозаботливую жизнь, Трофим неотступно держал ум в молитве. Особенно это было заметно в храме, когда он, опустив голову, беззвучно шевелил губами.
«Во время молитвы в храме, — говорил он одному брату, — бесы напоминают уму о каких-либо важных делах, якобы срочных и неотложных, чтобы увлечь его в суету и мечтательность. Тут, брат, надо чтобы ум стал немым и глухим, тогда только можно по-настоящему молиться. Ведь молитва — это возникновение благоговейных чувств к Богу, от которых рождается в душе умиление. Помнишь, в тропаре преподобного Серафима поется: «умиленным сердцем любовь Христову стяжал». Мы должны молиться просто, как дети, не думая ни о чем, кроме Отца нашего, иже на Небесех».
Трофим часто читал третий том Добротолюбия — об умном делании. По его просьбе кто-то напечатал книгу эту в малом карманном варианте. А переплетал ее уже Трофимушка сам.
Как-то спросил его один паломник о том, как можно молиться и не рассеиваться умом, исполняя трудовое послушание.
— Младенец, когда находится рядом с матерью, радуется, — отвечал Трофим, — а когда мать отходит от него, то начинает плакать. Так и инок: когда имеет в душе глубокое тихое чувство к Богу и осознает близость Его, тогда с радостью может делать любые дела. Это чувство тоже молитва. Даже если он поговорит с кем-либо, то чувство его ко Христу остается при нем. Но когда отойдет умом своим от Сладчайшего Иисуса, то впадет во искушение и тогда плачет.
В спор Трофим старался никогда не вступать, памятуя о смертном часе, о Суде, который уже здесь на земле совершается с душой, и зная, что человек, пребывающий во грехе, лишается благодатного сердечного мира.
— Если ответишь брату грубо или скажешь что с раздражением, — говорил Трофим, — то знай, что уже не сможешь хорошо помолиться до тех пор, пока искренне не покаешься в содеянном.
Кто не имеет великих подвигов, но стяжал любовь, тот, по учению святых Отцов, стоит выше в добродетели, чем те, кто подвизается без любви, ибо заповедь о любви есть самая великая и важная. Но любовь к Богу в сердце Трофима не рождалась сама собою, она обреталась многими трудами при содействии Божием. И главный труд его всегда был молитвенный.
Многие слезы, пост и молитва сделали Трофима внимательным ко всему происходящему.
Как-то, когда Трофим помогал штукатурить храм, одна женщина посетовала:
— Работаю штукатуром при монастыре, а помолиться некогда. Домой прихожу, тоже дела: то поесть приготовить, то убрать, то постирать. А на молитву уже и сил нет.
— А ты за работой молись, — сказал Трофим, — вот так: и, зачерпнув мастерком раствор, с каждым движением четко, вслух, стал молиться: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя».
Он объяснил ей, как важно в молитве покаянное чувство:
— Это самый безопасный путь прохождения молитвы, — говорил он, — но когда молишься, то смотри, не ввергай душу свою в неразумную печаль, а то напрасен будет труд твой. Молиться надо просто. Поняла?
— Поняла, — ответила женщина. С тех пор стала она приучаться проговаривать молитву во время работы и постепенно обрела навык.
Однажды кто-то, смутившись простотой, разговорчивостью и внешней многопопечительностью Трофима, сказал ему об этом. Он благодушно ответил:
— Инок, брат, это не тот, кто не замечает ближних, а тот, кто живет по-иному, то есть по Божьи. Всех любит и всем служит.
Будущий мученик Христов всей душой прилепился к Богу, слагая в сердце слова Господни: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13, 35).
Глубокое понимание пути спасения, которое для него заключалось в том, чтобы в каждом человеке видеть Христа и делать всякое дело ради Него, а точнее сказать, работать не людям, но Самому Богу, соделало его настоящим монахом.
— Согнись как дуга, и будь всем слуга, — приговаривал Трофим.
— Знаешь, брат, человеку необходимо смиряться, но есть ведь и мнимое смирение, — обратился однажды Трофим к смиренному по виду, но немного ленивому к труду паломнику. — Оно происходит от нерадения и лености. Имея такое мнимое смирение, некоторые думают, что только милостью Божией спасутся, не прилагая усердия. Но они обманываются в надежде своей, потому что не имеют покаяния.
Трофим часто сокрушался о том, что не имеет плача, не знает ни покаяния, ни истинного смирения. Но Господь сподобил его благодатного состояния, сделав ум его видящим как не видящим и слышащим как не слышащим, не желающим знать злых дел человеческих, но внимающим лишь своим делам, словам и помыслам.
— Как кузнец не может ничего сковать без огня, так и человек ничего не может сделать без благодати Божией, — говорил Трофим, объясняя сокровенные чувства души человеческой. — Кто считает себя грешнейшим всех людей, тот обретает благодать и слезы покаяния, а кто без слез надеется обрести покаяние, того надежда пустая.
Как-то в разговоре с одним братом он сказал:
— Велика сила слез. Вода, капая, рассекает твердый камень, а плач разбивает сухость и беспечность души. Плач утишает чувства и омывает скверну грехов. Он окрыляет надеждой и согревает души возлюбивших его. Но кто не презрит всего земного, тот не может иметь истинных слез. Будем же плакать о грехах своих, брат, — закончил Трофим и поспешил в свою келию.
Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать, — говорит Апостол — но кто любит Бога, тому дано знание от Него (1 Кор. 8, 2). Трофим всем сердцем любил Бога, и от этой искренней беззаветной любви душа его исполнялась благодатного озарения.
Как-то в конце лета 1992 года, помогая одному местному жителю, Трофим сказал ему:
— Знаешь, брат, чует мое сердце, что скоро умру я.
— Да ты чего это, отец? Ты мужик крепкий. С чего это тебе умирать-то?
Трофим помолчал немного, не желая, видимо, объясняться, а затем посмотрел на небо и ответил:
— Не знаю, брат.
Потом он выпрямился и уверенно добавил:
— Но полгодика, Бог даст, еще поживу.
И опять принялся за работу.
Пасха Господня
Незадолго до Пасхи Трофим повстречал старушку, проживавшую в то время на территории монастыря.
— Чего это ты, матушка, такая грустная? — ласково спросил он.
— Да вот, сынок, Пасха подходит, а у меня забор совсем завалился.
— Не печалься, матушка, что-нибудь придумаем, — успокоил ее Трофимушка, и к празднику Пасхи построил ей новый заборчик. Старушка была рада-радешенька. Стала благодарить Трофима, а он ей и говорит:
— Что ты меня-то благодаришь, убогого инока? Ты, матушка, лучше Бога благодари. Я-то что? — Прах. И землей скоро стану...
... Вечером на службе, во время чтения трипеснца, Трофим вышел из алтаря и подошел к правому клиросу. Никогда раньше не устававший, он вдруг присел на ступеньку. В это время читали тропарь: «Готови сама себе, о, душе моя, ко исходу. Пришествие приближается неумолимаго Судии». Трофим опустил голову и тихо проговорил: «Я готов, Господи!»
Некоторые из братий, слышавшие это, удивились: что это он так говорит: «Я готов, Господи!», не ведая, что говорил это Трофим, предчувствуя свое близкое отшествие из мира сего.
Это было в Великий Понедельник, а в Страстную Пятницу, во время выноса плащаницы, иноки Трофим и Ферапонт вместо погребального звона неожиданно прозвонили Пасхальный перезвон. За такую ошибку с Трофима, как со старшего звонаря, потребовали объяснение. Но он ничего не смог объяснить, только сказал: «Простите». Никто так и не понял, почему произошла ошибка. Ведь перепутать было трудно.
Но у Бога не бывает случайностей. Этот звон был предзнаменованием их мученической кончины.
...Перед самой Пасхой Ферапонт стал раздавать свои вещи. Удивительно было, что он отдал и свои инструменты, которыми вырезал кресты. А одному брату он сказал:
— Как хорошо здесь, на этой святой Оптинской земле! Мне почему-то хочется, чтобы эта Пасха была вечной и не кончалась никогда, чтобы радость ее непрестанно пребывала в сердце.
Ферапонт вздохнул, посмотрел на небо, и, слегка улыбнувшись, сказал:
— Христос Воскресе!
«И от его слов стало так легко и радостно на сердце, — вспоминал брат, — будто это были слова не человека, а Ангела».
На Пасхальной службе Ферапонт стоял у поминального канона, склонив голову. Кто-то передал ему свечку. Он зажег ее, но почему-то сразу не поставил, а некоторое время продолжал держать в руке. Поставив свечу, он перекрестился и пошел на исповедь.
«Плотию уснув...», — пел братский хор. Закончился канон утрени, и священники в ярко-красных облачениях неспешно стали входить в алтарь. Казалось, что это усталые воины возвращаются домой после тяжелого сражения. Они несут с собою радостную весть о победе, а вместе с ней и память о тех, кто не вернулся с поля битвы.
Многие вспоминают, что эта Пасхальная служба была какой-то необыкновенной. Возникало чувство, что должно произойти что-то очень важное.
Ферапонт причастился, но в алтарь не пошел, а смиренно направился в конец храма, где взял у дежурного антидор и запивку. Потом встал у иконы Оптинских старцев, склонил голову и погрузился в молитву.
«Лицо его было исполнено умиления, — вспоминала одна пожилая монахиня, — и вид у него был такой благодатный-благодатный!»
Пасхальная служба окончилась. Все направились в трапезную разговляться, а Ферапонт задержался. Ему хотелось побыть здесь подольше, чтобы продлить это удивительное, ни с чем не сравнимое торжество, эту неописуемую Пасхальную радость души.
Вдруг в храм вошел Трофим. Он сделал знак, и Ферапонт поспешил вслед за ним на колокольню.
...Первые лучи восходящего солнца, пробиваясь сквозь макушки вековых сосен, рассеяли ночную тьму, нависавшую над землей. Дивные переливы птичьих голосов напоминали о райских обителях, где непрестанно воспевается Ангельское славословие Богу.
Колокольный звон разбудил предрассветную тишину. Это иноки Ферапонт и Трофим возвещали миру великую радость: Христос Воскресе из мертвых!
«Инок Ферапонт был виртуозным звонарем, — вспоминают братия. — Он очень чутко чувствовал ритм и звонил легко, без какого-либо напряжения».
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных, — взывал он умиленным сердцем под Пасхальный перезвон.
В этот момент меч сатаниста длиною в шестьдесят сантиметров с выгравированным на нем числом 666 пронзил сердце благоговейного инока.
Ферапонт упал. Лицо его, обращенное на восток, застыло в безмолвном спокойствии. — Он всегда стремился к тому, чтобы хранить в душе своей мир, который приял от Сладчайшего Иисуса, с ним и вошел он в вечную радость Воскресшего Христа. Перед Пасхой Ферапонт раздал все, что имел. Теперь он с радостью отдал и последнее, что у него было — свою временную земную жизнь.
Вслед за Ферапонтом был убит инок Трофим, а недалеко от скитской башни — иеромонах Василий.
Многая скорбь объяла сердца верующих. И как тут не восплакать, понеже дети Христовы ныне приобщишася крови (Евр. 2, 14). Но Воскресение Христово есть свидетельство того, что братья не умерли. Они лишь призваны Христом к другому служению — Небесному.
Их земная жизнь, исполненная подвига любви, окончилась и стала проповедью Воскресения Христова.
... В день погребения вдруг пошел мокрый снег. Белые хлопья падали на землю и тут же таяли. Людей было много, как на Пасху. Отпевание, совершавшееся по Пасхальному чину, подошло к концу. Когда гробы мучеников понесли на монастырское кладбище, из-за туч неожиданно показалось яркое весеннее солнце и своими животворными лучами осветило землю, как бы напоминая, что кровь, пролитая Оптинскими мучениками, не простая, что это кровь, достойная Небес, кровь святая, напояющая землю душ людских верою и любовию ко Христу. И порождает она в сердцах верных не страх мученической смерти, но сожаление о том, что не удостоил и нас Господь такой драгоценной награды.
Нет ничего сильнее любви к Богу. Кто обрел ее, тот не боится уже ни лишений, ни истязаний, ни самой лютой смерти, но, погрузившись в любовь Христову, не замечает уже ничего из видимого, ибо, переселившись душой на небо, уподобляется Ангелам.
В Страстную Субботу инок Трофим пономарил. Ночью, когда Введенский храм наполнился множеством молящихся, он вдруг приметил мальчонку, который странно вел себя перед алтарем: то поднимался на ступеньку, то снова спускался вниз, держась за ограду солеи.
— Что ты здесь вертишься? — спросил его Трофим.
— Думаю зайти в алтарь, да не решаюсь, — ответил тот.
— Ты что?! — удивился Трофим, — ты разве не знаешь, что в алтарь без благословения входить не положено? Давай, давай, ступай отсюда.
Но через несколько минут он стал высматривать этого паренька, который к тому времени удалился вглубь храма. Найдя мальчишку, Трофим подошел к нему и, взяв за руку, тихо сказал:
— Ты прости меня, брат, что строго с тобой поговорил, прости Христа ради. — И, немного помолчав, добавил: — Может, в последний раз видимся здесь, на земле.
Праздничная Божественная Литургия подходила к концу. В храме все пели: «Христос Воскресе!» Выходя из алтаря, чтобы подготовить запивку для причастников, Трофим увидел знакомых паломников, приехавших на праздник из Москвы. Они были сильно уставшими и почти спящими. Желая их ободрить, он как-то по-особенному смешно пошевелил верхней губой. Паломники и их дети заулыбались и оживились.
И никто не знал тогда, что уже пришел час, и эти исполненные Пасхальной радости братья — иеромонах Василий, иноки Трофим и Ферапонт — скоро будут убиты.
Служитель диавола уже поджидал их за грудами кирпича восстанавливающегося Казанского храма. Остро заточенный 60-сантиметровый ритуальный меч с выгравированным числом «666» и надписью «сатана» уже прятался под полой его шинели. Убийца нервничал и хотел поскорее исполнить волю преследовавшего его голоса сатаны, который внушал поскорее убить монахов, так ненавистных ему.
Причастившись Святых Христовых Тайн, Трофим вместе с другими монахами отправился разговляться.
— Хочешь, чудо покажу? — спросил он сидевшего с ним за одним столом брата.
— Хочу, — с интересом ответил тот.
Трофим достал из кармана яйцо.
— Вот видишь, с прошлого года яичко, — сказал он, — целый год пролежало у меня в келии. Простое давно бы протухло, а это освященное, пасхальное — свежее.
Трофим разбил скорлупу и дал понюхать соседу. Яйцо действительно оказалось свежим. Трофим перекрестился и съел половинку, а вторую отдал брату.
Сразу же после трапезы, в начале шестого утра, вся монастырская братия отправилась отдыхать. Инок Трофим забежал в храм, нашел там Ферапонта. Тот уже поджидал его. Они переглянулись и, без слов поняв друг друга, поспешили на колокольню. Грянул Пасхальный звон. По всей Оптинской земле были слышны его праздничные переливы.
Инок Трофим стоял спиной к Ферапонту и не видел его, а лишь слышал ритмичный звон колоколов. Во время звона души их всегда сливались как бы воедино. Вдруг он почувствовал, что Ферапонта нет рядом, и в то же самое мгновение ощутил сильный удар острого предмета в спину.
— Боже наш, помилуй нас! — воскликул Трофим и, из последних сил ударив еще несколько раз в большой кампан, бездыханным упал на деревянный помост.
Колокол долго и протяжно гудел и, наконец, как бы застыв от ужаса, затих, как затихли два смиренных инока, проливших мученическую кровь. Вслед за ними этим же мечом недалеко от скитской башни был убит и иеромонах Василий.
Все застыло в страшном безмолвии. Казалось, что земля потряслась и камни расселись. И сам убийца устрашился. На допросе он сказал: «Я знаю, что они в раю...»
Угасли три свечи, три еще не убелившихся сединою старости монаха, но не угасла Пасхальная радость, возвещающая победу Христа. Не прекратился колокольный звон, снова крестообразно прорезавший Оптинскую тишину в то Пасхальное утро, утверждавший: «Христос Воскресе!» И все Небесные силы, Архангелы и Ангелы, мученики и преподобные и все святые, с радостью встречая Оптинских новомучеников во обителях Царя Славы, воскликнули: «Воистину Воскресе!»