Аудио-трансляция: Казанский Введенский

Разд­ра­жи­тель­ность, или ярост­ная часть, есть од­на из три­ча­ст­нос­ти ду­ши, да­на нам не для то­го, что­бы гне­вать­ся на ближ­них, а иметь рев­ность про­тив гре­ха, а ког­да мы ярим­ся на ближ­них на­ших, то это де­ла­ем про­тив ес­те­ст­ва. Разд­ра­жи­тель­ность в нас име­ет си­лу от гор­дос­ти.

прп. Макарий

Разд­ра­жи­тель­ность по­ка­зы­ва­ет нам внут­рен­нее на­ше уст­ро­е­ние, ко­то­рое на­доб­но по­беж­дать са­мо­у­ко­ре­ни­ем, тер­пе­ни­ем, лю­бо­вию, а не вни­ма­ни­ем к сла­бос­тям ближ­них и не осуж­де­ни­ем, но ино­г­да и нам на­но­сят ос­ко­рб­ле­ния, и ко­неч­но, не без Про­мыс­ла Бо­жия, что­бы по­ка­зать нам на­шу не­мощь и дать сред­ство к ис­це­ле­нию – борь­бою, со­про­тив­ле­ни­ем и сми­ре­ни­ем.

прп. Макарий

Про­тив разд­ра­же­ния – тер­пе­ние, и са­мо­у­ко­ре­ние, и рас­суж­де­ние о страс­тях Хрис­то­вых.

прп. Макарий

← все публикации

 

Литературное наследие преподобного Варсонофия Оптинского

Священник Илия Ничипоров,
клирик Никольского храма Красногорска Московской епархии,
преподаватель Коломенской Православной духовной семинарии,
доцент МГУ им. М.В.Ломоносова,
доктор филологических наук 

Важное значение Свято-Введенской Оптиной Пустыни для отечественной культуры ярко проявилось в  ее обширном, многожанровом и пока еще недостаточно изученном литературном наследии[1]. В жанрово-тематическом отношении литературное творчество оптинских подвижников включает в себя аскетические произведения, эпистолярий (например, обширная переписка старцев Льва, Макария, Амвросия), разноформатные дневниковые записи, жития, летописи, многообразные сборники духовного содержания, исторические, поэтические сочинения, а также записи бесед старцев, сделанные их духовными чадами.

Оптинское литературное наследие нуждается в комплексном филологическом, богословском, историческом осмыслении. В качестве исходного методологического ориентира для такого исследования могут быть приняты суждения о том, что «среди оптинских авторов были люди самого различного воспитания и образования: от бывшего крепостного до потомственного дворянина и блестящего офицера… И в этом… состояло своеобразие оптинского литературного наследия – широта и всеохватность тем и художественных приемов. Это был духовный и правдивый отклик на современную им действительность… Письма оптинских старцев написаны сжатым, емким языком, в то же время включающим народно-разговорные элементы, которые привносят в строгое повествование яркую, живую, энергичную, индивидуальную струю. Особенными знатоками и любителями народной речи, различных присказок и пословиц были старцы Лев и Амвросий»[2].

Преподобный Варсонофий (в миру – Павел Иванович Плиханков; 1845 – 1913) – один из крупнейших представителей позднего оптинского старчества. Его жизненный путь, история прихода в Оптину Пустынь, монашеское, старческое служение значительны как часть многовековой истории и русской святости, и отечественной духовной словесности.

«Батюшка – высокий художник в душе»[3],  – так отозвался о личностном складе преподобного Варсонофия его послушник и ученик Николай Беляев (впоследствии оптинский старец Никон). Эта освященная глубокими духовными исканиями эстетическая одаренность натуры старца раскрылась в его разнообразном литературном наследии. Перу о.Варсонофия принадлежат стихотворения, а также «Келейные записки», которые создавались в 1890-е гг. В жанровом плане здесь происходит оригинальное сочетание комментированных выписок из отцов Церкви, летописных фрагментов, посвященных текущей монастырской жизни, элементов автобиографии, дневниковых заметок. Живой голос старца, особенности его мышления, речи передаются и в записях его бесед, которые велись духовными чадами в 1907 – 1913 гг.

Важное место в литературном наследии преподобного занимает автобиографический пласт. Старец приоткрывает перед слушателями значимые этапы своего приближения к Оптиной Пустыни, рассказывает о молитвах в Черниговском скиту Лавры, о встрече с преподобным Амвросием в Шамординской обители, о том, как уже впреддверии удаления от мирской жизни Господь через глубину церковного богослужения открыл ему понимание закономерностей пройденного и предстоящего пути. В стихотворении «На пути (Оптина Пустынь)» о.Варсонофий художественно воплощает этот опыт в архетипическом образе странника[4], «раба суетного мира», который, по дару Божией благодати, сквозь эмпирику обыденной жизни прорывается к познанию непреходящего смысла бытия:

Мирской ярем нося и скорбный совершая
Средь мрака и стремнин тернистый жизни путь,
Сподобился я видеть отблеск Рая.
И много сил в мою истерзанную грудь,
Исполненную мук печали и сомненья,
Вдохнуло то блаженное виденье.
Раб суетного мира, верный исполнитель
Его уставов тяжких, иноков обитель
Я, Промыслом ведомый, посетил;
И много чудных, светлых вдохновений
И новых чувств в ней сердцем пережил…[5]

Спасение души, движение к духовному совершенствованию, противопоставление рая и ада – таковы важнейшие смысловые координаты многих бесед и поучений преподобного Варсонофия.

Духовная жизнь обозревается в беседах преподобного как тернистый, требующий самоотречения и в то же время радостный путь. Как следует из приведенной им красноречивой притчевой истории о падшем монахе, который, вопреки бесовскому соблазну, не поддался унынию, но сберег волю к покаянию и исповеданию греха перед Богом и игуменом (С.27 – 28), – главный смысл христианского бытия, при недостижимости абсолютной свободы от греха, состоит именно в «твердости и мужественной готовности, потерпев поражение в борьбе, начать ее снова, не впадая в уныние и отчаяние» (С.28).

Постижение граней духовного, молитвенного подвига о.Варсонофий выразил и поэтически – в стихотворении «Величие Богоматери», а также в «Молитве Иисусовой», где звучат прямые обращения и к собственной душе, порой обессиленной вражескими воздействиями, и к духовным чадам:

Мой друг о Господе! Дерзай! 
Не прекращай великой, тяжкой битвы,
И поле бранное отнюдь не покидай –
Не оставляй Божественной молитвы!
Пребуди в подвиге до смерти, до конца:
Победа ждет тебя, духовного борца.
Души твоей да не смятутся кости,
Да не колеблются ее твердыни и столпы,
Когда приступят к ней злокозненные гости –
Бесовских помыслов несметные толпы.
Всемощным именем Господним их рази;
Гонимы Им, рассеются врази! (С.456 – 457)

Обладая утонченным эстетическим чувством, преподобный Варсонофий придавал немалое значение художественным путям познания бытия. При обсуждении сложнейших вопросов духовной жизни старец нередко прибегал к художественными образам, богатейшую сокровищницу которых он открывал в Священном Писании Ветхого и Нового Заветов.

В беседах и «Келейных записках» старец не раз акцентировал внимание на различении в эстетической сфере формы и глубинного содержания, душевного и духовного начал. Подлинное искусство, по его мысли, непременно должно настраивать не на услаждение души «одною красотою внешней формы» (С.396), но на врачующее душу созерцание «красоты незримых Божественных вещей».

Познания о.Варсонофия в области не только духовной, но и светской словесности были настолько обширными, что он по памяти легко воспроизводил строки из классической поэзии, припоминал многие литературные произведения, делился размышлениями о нравственных исканиях русских писателей, очень часто испытывавших «неудовлетворенность земным» (С.134).  В его беседах и записях предлагается целостный аксиологический подход к пониманию русской литературы.

Преподобный неоднократно возвращался к осмыслению сложных перепутий духовных исканий Пушкина, напоминал о том немалом воздействии, которое на великого поэта оказывал святитель Филарет (Дроздов). Глубочайшее прозрение тайн душевной жизни он видел в образном мире стихотворения «Пророк» (1826), где явлено «ясное изображение души человеческой: у нас в сердце может быть и «горний ангелов полет», и «гад морских подводный ход». Чистое сердце созерцает великие тайны Божии. Наоборот, в сердце, отуманенном страстями, замечается «гад морских подводный ход», т.е. низменные стремления и желания, всякая нечистота» (С.117). В пушкинских образах опытный пастырский взгляд старца распознает внутреннюю, зачастую неутоленную тоску по Богу. Весьма глубока его трактовка шедевра поздней философской лирики Пушкина – стихотворения «Что в имени тебе моем?..» (1830), где творческая интуиция простирается за пределы земного бытия: «Это стихотворение явилось как бы пророческим: на земле Пушкина помнят, но, может быть, для Неба имя поэта и умерло» (С.293).

В классической поэзии о.Варсонофий особенно ценил художественное отражение того опыта погружения личности в жизнь собственного сердца, который способен вывести к сокровенному богопознанию. Обращая к духовным чадам призыв «углубляться в свой внутренний мир, очищать свое сердце от греховной скверны», старец иллюстрировал это необходимое духовное самоисследование строками из знаменитого тютчевского «Silentium!» («Молчи, скрывайся и таи // И чувства, и мечты свои…»). Не раз делился он и  раздумьями о личности и творчестве Лермонтова, трагическая фигура которого в духовном плане ассоциировалась у него с образом «бедняка иссохшего, чуть живого от глада, жажды и страданья» из раннего стихотворения «Нищий» (1830): «Любви просил у красоты, у женщины – у всех, кроме Бога, Который один может дать любовь; кроме Христа, к Которому он не обращался и Которого не любил» (С.88). Вместе с тем старец признает, что творческий дух Лермонтова поднимался до художественно совершенного запечатления жажды райского блаженства и небесной чистоты, что подтвержается, к примеру, стихотворением «Ангел» (1831), исповедальные строки которого подводят к познанию непреходящего смысла личностного бытия: «По этой-то блаженной жизни и тоскует теперь человеческая душа на земле. Есть предание, что раньше, чем человеку родиться в мир, душа его видит те небесные красоты и, вселившись в тело земного человека, продолжает тосковать по этим красотам. Так Лермонтов объяснил присущую многим людям непонятную тоску. Он говорит, что за красотой земной снился душе лучший, прекраснейший мир иной. И эта тоска «по Бозе» – удел большинства людей» (С.159 – 160).

В контексте поучений о молитве о.Варсонофий неоднократно обращался к лермонтовскому опыту, нашедшему художественное воплощение, в частности, в стихотворении «Молитва» 1839 г. («В минуту жизни трудную…»). В этой лирической исповеди отражается, как предполагает старец, то, что автор знал Иисусову молитву «и своей поэтической душой почувствовал силу ее и величие, может быть, начал проходить ее» (С.179), «испытал сладость молитвы» (С.326), однако, не имея достаточной крепости веры, от этой молитвы «ожидал… только восторгов, а труда молитвенного понести не хотел», не учел, что «молитва до самой смерти требует понуждения себя и является следствием подвига» (С.325). Преподобный напоминает о том, что духовная жизнь – это спасительный, однако многотрудный путь, а никак не череда спорадических восторженных озарений, и с искренним пастырским участием вглядывается в духовные устремления и терзания великого поэта: «Лермонтов… искал Бога, но хотел сразу найти Его, ждал только восторгов, а медленности пути и жесткости ступенек не хотел перенести, оборвался и погиб навеки» (С.308).

Используя категорию духовного пути творческой личности, преподобный Варсонофий приближался к целостному пониманию судеб русских писателей. Он с болью размышлял о трагедии Л.Толстого, от гениальных литературных творений перешедшего к антихристианскому и антицерковному проповедничеству: «Раньше Толстой действительно был светочем в литературе и светил во тьме, но впоследствии его фонарь погас, и он очутился во тьме и, как слепой, забрел в болото, где завяз и погиб» (С.481 – 482). Затрагивает старец и проблему творческих и религиозных исканий Гоголя в связи с его работой над первым и вторым томами «Мертвых душ», разочарованием в возможностях литературы, внутренним тяготением к монашеской стезе, окормлением у преподобного Макария (С.358 – 364).

Движение художественной словесности к богопознанию о.Варсонофий справедливо соотносит и с творческим проникновением в ритмы природного бытия. Недаром в его собственном поэтическом наследии представлены замечательные образцы пейзажной лирики («Осень», «Весна» и др.). С глубокой заинтересованностью он цитировал стихотворение Хомякова «Звезды» (1856), видя в нем пример образного богомыслия и прикосновения к тайне евангельского слова (С.332)[6]. В то же время старец высказывал достаточно скептическое отношение к Тургеневу. Воздавая должное его литературному таланту, он усматривал у него излишнюю привязанность к «красотам мира сего» (С.290), неизбежно грозящую духовным ослеплением и саморастратой: «В одной… статье, написанной незадолго до своей смерти, Тургенев говорит: «Довольно гоняться за красотой…» и т.д., но, к сожалению, до конца жизни он гонялся за красотой. Много раз поэт увлекался: наконец, всю последнюю любовь, все, что осталось в его душе, он отдал безвозвратно женщине, а Христу не осталось ничего» (С.291). А потому прославленную тургеневскую пейзажистику о.Варсонофий склонен воспринимать со сдержанным рассуждением: «Хороша… наша северная природа. Тургенев живо и ярко описал ее в своих произведениях. Он, между прочим, был в Оптиной и восхищался красотою нашей обители. Но нынешний мир есть только слабое подобие мира, бывшего некогда до грехопадения. Есть мир горний, о красотах которого мы не имеем понятия, а понимают его и наслаждаются им только святые люди» (С.135 – 136).

Очевидно, что суждения о.Варсонофия о литературе не претендуют на академическую строгость, однако в них выстраивается основанная на многовековом опыте Православия иерархия духовно-нравственных ценностей, вне которых непредставима отечественная культурная традиция. По его глубокому убеждению, «у художников в душе есть всегда жилка аскетизма, и чем выше художник, тем ярче горит в нем огонек религиозного мистицизма» (С.356). Наблюдения старца примечательны и в историческом плане, так как они доносят до нас живое свидетельство современника многих явлений русской культуры ХIХ столетия. Эстетические воззрения о.Варсонофия  могут служить и своеобразного уроком для современных исследователей-гуманитариев, которые подчас склонны впадать в крайности то ригористического отношения к литературе Нового времени как средоточию богоборчества, опасных ересей и заблуждений, то, наоборот, односторонне воспринимать литературное творчество в качестве сугубо эстетического явления и искусственно отделять его от контекста религиозных, духовно-нравственных проблем.

Итак, литературное наследие преподобного Варсонофия Оптинского характеризуется жанровым разнообразием и содержательным единством. В произведениях старца достигается органичное взаимообогащение аналитического и образного способов выражения аскетического опыта. Размышления о молитве, поисках пути к спасению, о ценностных основах творчества выводили о.Варсонофия к масштабным образным обобщениям, диалогу с корифеями художественного слова, вдохновляли на создание собственных поэтических творений.

[1] Каширина В.В. Литературное наследие Оптиной Пустыни. М., 2006;  Архимандрит Иоанн (Маслов) Преподобный Амвросий Оптинский и его эпистолярное наследие. М., 2000.

[2] Каширина В.В. Указ. соч. С. 512, 437.

[3] Дневник послушника Николая Беляева (преподобного оптинского старца Никона). Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина Пустынь, 2010.  С. 265.

[4] При жизни преподобного Варсонофия его стихотворения публиковались под псевдонимом «Странник».

[5] Преподобный Варсонофий Оптинский. Беседы. Келейные записки. Духовные стихотворения. Воспоминания. Письма. «Венок на могилу Батюшки». Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина Пустынь, 2009. С. 453. Далее ссылки на это издание приведены в тексте с указанием страниц.

[6] См. об этом: Ничипоров И.Б. «Я прижму природу к трепетному сердцу…»: пейзаж в духовной лирике А.Хомякова // Библия и национальная культура: Межвуз. сб. науч. ст. / Перм. ун-т; отв. ред. Н.С.Бочкарева. Пермь, ПГУ, 2005. С. 46 – 48 (Электронный режим доступа: http://portal-slovo.ru/philology/37139.php).