Записи воспоминаний об оптинском старце Анатолии (Потапове), взятые из сборника «Цветочки Оптиной пустыни»
К дню памяти преподобного Анатолия Оптинского, Младшего
Записи воспоминаний о старцах иеросхимонахе Анатолии (Потапове) и иеромонахе Нектарии (Тихонове) сделаны Надеждой Григорьевной Чулковой (супругой писателя Г.И. Чулкова), жившей в начале 1920-х гг. в Оптиной пустыни. Машинописный сборник, названный ею «Цветочки Оптиной пустыни», она подарила о. Сергию Мечеву, объяснив это название тем, что от каждого человека в Оптиной она чувствует духовный аромат. Машинописный сборник датирован 1925 годом. Воспроизводится по машинописи из архива Е.В. Апушкиной (Москва) — духовной дочери о. Алексия и о. Сергия Мечевых.
Рассказ монахини Шамординского монастыря, матери Анатолии (Мелеховой) о старце Анатолии (Потапове).
Она рассказывала мне о том, как батюшка о. Анатолий умел переносить скорби с благодушием.
«Когда батюшку арестовали, то повели его вместе с владыкой Михеем в Стенино, пешком по льду и снегу.
Отец Евстигней просил благословения нанять лошадку, а о. Анатолий не благословил: «Зачем лошадь, так дойдем, мне очень хорошо». В Стенине привели их к дяде Тимофею. Отец Анатолий был грустен. Дядя Тимофей спросил: «Что это вы, батюшка, печальный такой?» А он ответил: «Да уж это последнее». Когда ему стали выражать соболезнования, что вот его везут в Калугу, он сказал: «Что это вы, что? Да люди добиваются ехать в Калугу, да не могут, а меня бесплатно везут, а мне как раз нужно к владыке, просить благословение на схиму, вот я и воспользуюсь случаем».
Когда его отправили в Калугу, то мать Анатолия послала к нему сестру монахиню узнать, как он там помещен. Сестра нашла его в больнице — кровать у самой двери и на сквозном ветру. А батюшка лежит такой веселый, что просто диво. Отдал сестре этой грязное белье — все в крови (когда шел пешком от вокзала до милиции, то грыжа кровоточила). Когда батюшка вернулся из Калуги остриженный, то многие его не узнали сначала, а потом, признав, были удручены его видом, а он сам веселый, вошел в келлию и сказал: «Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!» Пил с нами чай и был такой веселый — не мог оставаться на месте — все рассказывал о поездке в Калугу: «Как там хорошо. Какие люди хорошие. Когда мы ехали в поездке, у меня была рвота. До ЧеКа мы дошли пешком, а там владыка Михей почему-то стал требовать лошадь. Зачем это он выдумал? Все братья пошли, а мы сидели в ЧеКа; там курили, было душно; у меня поднялась рвота, и меня отправили в больницу, подумали, что у меня тиф. Там меня остригли, но это ничего — так гораздо легче. Доктор такой хороший, сказал, что он по ошибке счел меня за тифозного и велел остричь — очень извинялся. Такой хороший! Сторож в больнице тоже очень хороший — говорил, что сколько лет собирался в Оптину, все не мог собраться, и так был рад, что я приехал в Калугу... Сестра — тоже очень хорошая — была у отца Амвросия».
Когда батюшку положили в больницу, то больные очень шумели, а когда увидели его, как тихо он лежит, то притихли и они, и стали друг друга останавливать. А потом видят, что он тихо молитвы шепчет, спросили, что это он говорит, и когда узнали, что он молится, попросили его читать молитвы вслух.
Когда батюшку везли в Калугу, то на ст. Козельск его позвали в теплую комнату погреться и тут завели граммофон. Батюшка потом рассказывал: «Как они хорошо утешались! Все служащие такие хорошие, молодые люди, такие энергичные, все так хорошо умеют делать, распорядиться».
Когда мать Анатолия стала выражать свою печаль по поводу его остриженных волос, он достал откуда-то пакетик, развязал его, там оказались его волосы. Вынул их из бумаги, переложил в чистую, завернул хорошенько, надписал: «М. Анатолии Мелиховой» — и отдал ей. — «Я попросил себе эти волосы. Им ведь они не нужны. И они мне их отдали. Да, хорошие люди, хорошие... Знаешь, тот, кто меня арестовал, после сказал мне, что он меня по ошибке арестовал, и просил простить его, и даже руку у меня поцеловал; и я сказал, что это ничего, что я очень рад, что съездил в Калугу».
Когда батюшку провожали, отец Евстигней плакал, а батюшка ему сказал: «Я через недельку вернусь». И ровно через неделю вернулся.
В год смерти батюшки, на его именинах, ему пели «многая лета», а он слушал и все просил: «Довольно многая лета»...
11 июля он поехал на именины к О. Н. Черепановой, и оттуда к одной игумении и там покушал блинов — всего полблина. Ему стало дурно. Приехал больной, со рвотой домой.
За две недели до кончины, идя от обедни, зашел на могилку о. Амвросия и, став на место, где теперь он положен, стоял долго и все повторял: «А тут ведь вполне можно положить еще одного. Как раз место для одной могилки. Да, да, как раз»...
Мать Анатолия рассказывала еще: «Нам матушка игумения не позволяла проезжать мимо Оптиной, не заехав к старцу за благословением. Еду я в Козельск по делам монастыря. Заехала в Оптину. Стою в приемной у батюшки и жду, когда он выйдет, а так как я малого росту, то стала на скамеечку, чтобы батюшка меня поскорее увидел и отпустил дальше ехать. Впереди меня стоит нарядная дама и что-то бережно держит в руках перед собою. Вошел батюшка. Все бросились к нему. Дама подает ему что-то завернутое в бумаге. Батюшка берет сверток и дает его мне, благословляет меня и проходит дальше. Я обомлела — дама тоже. Через минуту батюшка зовет меня к себе. Я говорю ему: «Батюшка, что же вы делаете? Дама-то ведь огорчилась. Да благословите хоть посмотреть, что это такое». Батюшка смеется. Я развертываю пакет, вижу прекрасные груши, словно восковые — теперь я поняла, почему она так бережно их держала: такие они нежные. «Батюшка, — говорю, — да зачем они мне? Это вам». — «Нет, нет, — это тебе в дорогу: у тебя жажда, ты их скушаешь в дороге». — «Батюшка, да ведь дама-то ведь обиделась!» — «Ничего, мы ее утешим».
На обратном пути я опять была у батюшки, и он сам мне сказал: «А даму-то эту мы утешили. Уехала такая довольная, такая довольная».
Батюшка никогда не говорил «я», а всегда «мы».
