Аудио-трансляция:  Казанский Введенский

Чрез пос­лу­ша­ние снис­ки­ва­ет­ся сми­ре­ние, и поз­на­ем свою ме­ру, из­бе­га­ем о се­бе мне­ния.

преп. Макарий

Ког­да за­ме­ча­ешь за со­бою са­мо­на­де­я­ние, то, при слу­ча­ях и при по­мо­щи Бо­жи­ей, са­мо­у­ко­ре­ни­ем оно ис­то­рг­нет­ся.

преп. Макарий

Са­мо­оп­рав­да­ние зак­ры­ва­ет ду­хов­ные очи, и тог­да че­ло­век ви­дит не то, что есть на са­мом де­ле.

преп. Никон

часть 1   часть 2   часть 3

 

Оптина

Много райских уголков на Руси, но среди них особенно приметна славная обитель — Оптина Пустынь. Как бы оградившись от суетного мира с одной стороны сосновым бором, а с другой — рекой Жиздрой, на опушке леса, в четырех верстах от города Козельска, известного своим героическим противостоянием многотысячной орде хана Батыя, расположился этот златоглавый Старец русского монашества. Славится монастырь сонмом преподобных и богомудрых старцев Оптинских, некогда живших и подвизавшихся здесь.

Старчество — прекрасный Божественный путь ко спасению, путь послушания, следуя которым новоначальные удобно достигают вершин смирения. Пред лицем седаго возстани, — говорит Священное Писание, — и почти лице старчо (Лев. 19, 32). Но если обычного седовласого старца Писание повелевает почтить вставанием, то сколь большего почтения достойны те, кто убелил душу свою и пришел в возраст совершенного безстрастия и смирения! Именно такими были преподобные старцы Оптинские, многих побудившие восстать от греховного сна.

Владимир много читал об Оптинских старцах и полюбил эту святую обитель. «Если в Оптиной меня не возьмут, — говорил он, собираясь в путь, — уйду на Кавказ, в горы». Но Оптина приняла его в свои объятия, одела благодатию иночества, а затем украсила мученическим венцом.

При старцах она была источником духовного просвещения Руси. Посещали обитель многие именитые люди, ища встречи со старцами и желая услышать от них слова наставления и утешения. Бывали здесь Ф. М. Достоевский, Н. В. Гоголь, С. А. Нилус, преклонял свои колена царь Иоанн Грозный, молилась Богу святая мученица Великая Княгиня Елисавета. Даже после закрытия монастыря в апреле 1923 года по указу советской власти, сюда не переставали приезжать паломники. Не раз посещала Обитель член президиума Всероссийского союза поэтов Н. А. Павлович. А о приезде ректора МГУ референта Брежнева И. Г. Петровского местные жители вспоминают, что «подойдя к святому Амвросиевскому колодцу, он снял шляпу, набрал воды в кружечку, перекрестился и выпил».

Какие только изменения не претерпела святая монастырская земля за годы советской власти! Сначала здесь устроили дом отдыха, затем войсковую часть, детскую трудовую колонию, военный госпиталь, СПТУ. Лишь в 1974 году было принято решение считать Оптину Пустынь памятником архитектуры. Но к этому времени от обители, можно сказать, не осталось камня на камне.

Владимир пришел в монастырь в 1990 году, — как раз тогда, когда начиналось ее возрождение. Много приходилось трудиться, но было радостно на душе от сознания, что работаешь для Бога, для того, чтобы эта святая обитель стала, как и прежде, местом спасения многих душ.

Как-то раз отец Наместник собрал всех новоначальных на беседу. В его приемной было все просто, по-домашнему. Батюшка сидел за рабочим столом, а вокруг — послушники.

— Молитвами святых отец наших, — сказал Владимир, входя в приемную.

— Аминь.

Батюшка улыбнулся и по-отцовски благословил.

— Ну, садись.

Владимир присел на табуретку и, слегка наклонив голову, стал внимательно слушать. Отец Наместник рассказывал о старцах. Лицо его то и дело озарялось. Говорил он тихо, спокойно, с неподдельной простотою и отеческой любовью.

— Ну, дорогие мои, — обратился он к послушникам, — а теперь расскажите, как вы тут поживаете?

— Хорошо, — ответил кто-то.

— Ты сколько времени уже здесь? — спросил он Владимира.

— Восемь месяцев.

— Восемь месяцев — это уже срок большой, — сказал Батюшка. — Ну, и как тебе здесь?

— Мне нравится, — ответил Владимир.

— В монастыре только тогда может быть хорошо, когда будет молитва, — продолжил отец Наместник, обращаясь теперь уже ко всем, — а если молитвы не будет, то, поверьте мне, и проку не будет. Враг станет гонять с места на место. Помните: если приступаете работать Господеви, то должны приготовить душу свою к искушениям и не принимать их как что-то внезапное и неожиданное.

В приемной стояла тишина. Все, затаив дыхание, слушали.

— Однажды, — говорил Батюшка, — убежал из тюрьмы разбойник. И куда? — В горы, на Кавказ. Думал: там тепло, там поживу. Да не тут-то было. Через некоторое время приходит и просится: «Заберите меня обратно в тюрьму. Там невозможно жить». Задумайтесь: почему он не смог жить в пустынном месте? — Потому, что не умел молиться. Тот только может жить в пустыне, кто молится. В монастыре то же самое. Кто не молится, у того обязательно появятся искушения — повод уйти из монастыря. Человек будет прыгать, как кузнечик, из монастыря в пустыню, из пустыни в мир и обратно. Поэтому надо быть внимательным к себе и учиться молиться. Молитва — это тайное поучение Божие.

Наставления отца Наместника о молитве производили на Владимира очень сильное впечатление. «Да, велико действие молитвы Иисусовой, — писал потом Владимир, — даже одно только памятование о ней уже приводит душу в трепет и благоговейное чувство».

С тех пор он стал усердно упражняться в умном делании и ежедневно исполнял пятисотницу с поклонами. Поклонов было пятьсот, как и молитв.

Он брал у братии книги о молитве Иисусовой и делал себе выписки. «Самое главное в молитве, — записывал будущий инок, — это отсечение своей воли. Невозможно иметь непрелестную молитву, будучи преданным самому себе. Но прежде, чем полностью предать себя в руки старца, необходимо выяснить, насколько он православен и не прелестен ли — ведь язва учителя легко переходит на учеников».

Читая, он отмечал и то, что не всегда можно найти опытного старца, но это не значит, что не следует заниматься молитвой Иисусовой из страха прелести. Прелесть часто бывает у тех, кто боится молиться, а усердная устная молитва никому еще не повредила.

— В наше время, — говорил будущий мученик, — во всем необходимо рассуждение. Если тебя благословят взорвать храм, ты что, поспешишь выполнять это как волю Божию? Наша цель — научиться любить Бога и ближних, то есть исполнять заповеди и быть верными Православию.

Весной 1991 года Пасха совпала с Благовещением, и служба была необычная. Заранее сшитый подрясник, скуфья и пояс для будущего послушника лежали в алтаре. Накануне собирался духовный собор, на котором было принято решение о приеме в братию нескольких паломников. В их числе был и Владимир.

Он стоял недалеко от клироса, когда его позвали в алтарь. Перекрестившись и поцеловав икону на восточных дверях, Володя вошел во святая святых. Сделав три земных поклона на Горнее место, подошел к отцу Наместнику под благословение. Духовник принес подрясник. Батюшка осенил крестом подрясник и возвратил духовнику, а тот стал надевать подрясник на Владимира. Затем отец Наместник осенил крестом пояс и скуфью и с любовью, по-отечески, благословил новоначального послушника.

— Как все-таки монашеская одежда преображает людей, — говорил Владимир, — чувствуешь себя совсем по-другому. Словно крылья вырастают за спиной, хотя понимаешь, что не по заслугам приемлешь милость от Господа.

Став послушником, Владимир никогда не снимал подрясника и спал в нем, как это принято у монахов. В руках у него всегда была книга преподобного Иоанна Кассиана Римлянина, и каждую свободную минуту он читал.

От безграничной любви к Богу Владимир исполнялся чувством преданности и верности Ему и проливал обильные слезы.

Монастырские будни серыми бывают лишь для тех, кто не радеет о спасении своей души, а кто любит Бога, тот не пребывает в праздности и не знает скуки. Душа такого человека всегда ищет Христа, и в законе Господнем поучится день и нощь (Пс. 1, 2). Для таких людей нет будней, для них каждый день — праздник. Тихий, полный ангельского безмолвия праздник был непрестанным спутником монашеской жизни Владимира.

«Встреча с ним была все равно, что встреча с Ангелом, — вспоминали братия, — он настолько был кроток в словах и поступках, что при виде его душа начинала каяться».

В его келии на стене остался висеть листок со словами преподобного Антония Великого: «Довольно нам о себе заботиться только, о своем спасении. К братнему же недостатку, видя и слыша, относись, как глухой и немой — не видя, не слыша и не говоря, не показывая себя умудренным, но к себе будь внимателен, рассудителен и прозорлив». И будущий мученик действительно жил среди братьев, как в лесу, и был слеп и глух для всего внешнего.

Однажды он топором стесывал деревянный брус и один брат заметил, что движения послушника Владимира слишком уж выверенные.

— А, Володя, — сказал брат, — скрываешь от нас, что ты до монастыря занимался каратэ! Мы тебя вычислили.

Будущий инок, приоткрыв отекшие от беcсонных ночей глаза, улыбнулся, но ничего не ответил. Ходят слухи, что у Ферапонта был «черный пояс», но сам он никогда никому не говорил об этом.

Владимир переписывался с некоторыми своими старыми друзьями, желая помочь им обратиться к Богу. От них порою получал недоуменные письма, в которых они жалели его, как человека, «потерянного для общества». Не желая, чтобы такие письма хранились и когда-нибудь стали друзьям в осуждение, Володя сжигал их. Последний раз он собрал всю свою почту в конце Великого Поста, незадолго до своей мученической кончины, и сжег. «Господи, — молился он, — имиже веси судьбами спаси моих сродников и всех друзей, и всех, кого знал я на этой грешной тленной земле».

Однажды послушника Владимира благословили съездить на родину, навестить мать и получить ее благословение на постриг. Приехав в поселок, Владимир зашел к своему старому другу Павлу и застал там гостей — двух молодых девушек. Увидев Владимира, они начали кокетничать и нелепо шутить.

«Мне стало так стыдно, — вспоминает друг, — а Володя, нисколько не смутившись, просто сказал:

— Девчонки, перестаньте!

Слова его имели такую внутреннюю силу, что девицы сразу же замолчали и вскоре ушли. Когда за ними захлопнулась дверь, Владимир спросил:

— Паша, тебе вот это все надо? Ты не устал от этой суеты?

Я тогда не знал, что ответить ему, но чувствовал себя ужасно неловко».

Раньше Владимир модно одевался, а теперь приехал в подряснике. Павел спросил его:

— Ты не стесняешься ходить в этой черной одежде?

— А почему я должен стесняться, — ответил Владимир, — это моя монашеская одежда, это моя проповедь Православия. Увидит кто-нибудь меня в подряснике и вспомнит о Боге. Слово Божие надо нести людям.

— Какое слово Божие? — возразил Павел, — здесь же одна пьянь.

— Нет, брат, ты не прав. Каждый человек сотворен по образу Божию, и Господь желает спасения всякой душе. Быть может, черная одежда напомнит кому-нибудь и о том, что смерть не за горами и скоро за все придется дать ответ на Страшном Суде.

Это было его последнее свидание с матерью, сестрами и друзьями детства.

— Больше вы меня не увидите, — сказал послушник Владимир, прощаясь с друзьями. А через полтора года они узнали, что инок Ферапонт и еще два монаха убиты на Пасху.

В октябре 1991 года послушника Владимира постригли в иночество с именем Ферапонт, в честь преподобного Ферапонта Белоезерского. Он проходил тогда послушание на вахте и в трапезной, — сначала в паломнической, а затем в братской. Готовил Ферапонт быстро и умело.

Кухня — одно из самых тяжелых монастырских послушаний. С одной стороны, физически устаешь, потому что с утра до ночи все время на ногах, а с другой стороны, — враг борет ропотом, а от него приходит уныние.

Но для новопостриженного инока Ферапонта все было — Слава Богу. Он знал, что в монастыре все не так, как в миру.

Как-то пришел в трапезную один монах, а время трапезы уж давно прошло. Повар говорит ему:

— У нас ничего нет, надо вовремя приходить.

— Прости, брат, что опоздал, постараюсь исправиться, — сказал монах и направился к выходу. Ферапонт мыл в это время пол. Увидев, что пришедший монах остался без обеда, он поспешил за ним и, усадив за стол, сказал:

— Посиди немного, сейчас что-нибудь придумаем.

Пришел на кухню, и спрашивает повара:

— Неужели совсем ничего не осталось?

— Ничего, — отвечает повар, — что мне жалко, что ли.

— Господи, — взмолился Ферапонт, — ты ведь некогда через ворона посылал пищу пророку Илии. Пошли и мне, недостойному, что-нибудь съедобное, дабы не опечалить брата. Не ради моих немощных молитв, но ради великой милости Твоей.

Не успел он договорить слова молитвы, как повар радостно прокричал из подсобного помещения:

— Нашел! Слава Богу, целая банка баклажанной икры. И откуда она взялась? Ведь не было же, сам видел.

Ферапонт радостно схватил банку, открыл и, переложив икру в тарелку, понес опоздавшему монаху.

— Спаси тебя Господи, — сказал тот. — Прости, что я опоздал. Я только что с поля приехал.

— Ты кушай, кушай, — ответил Ферапонт и принялся домывать полы. Сердце его исполнилось великой радости и благодарности к милосердному Господу. Будущий мученик не вознесся в уме своем и не помыслил, что Бог слышит его молитвы.

С этого дня он стал брать в трапезную два, а то и три лишних ящика консервов и баклажанной икры. Один трудник, видя, что Ферапонт зачем-то запасается продуктами, слегка смутился, посчитав это стяжательством, неприемлемым для монаха, но Ферапонту ничего не сказал. Не имея опыта борьбы с помыслами, он все больше и больше укреплялся в этом мнении и стал чувствовать уже некоторую неприязнь к иноку.

Однако вскоре Ферапонт как бы между прочим завел с ним такой разговор:

— Излишки в нашем деле не помеха, — сказал он смущенному брату. — Хорошо надеяться на Бога, но надо и потрудиться. Надежда наша должна быть разумной. А вдруг Сам Христос придет в образе какого-нибудь голодного брата? Чем мы будем Его потчевать?

Так будущий мученик питал братьев и заботился о том, чтобы никто не остался голодным.

Как-то старший просфорник, ныне покойный игумен Никон, посетовал:

— Мне принесли варенье, и стоит оно уже много времени. Боюсь, пропадет.

— А сколько там варенья? — спросил Ферапонт.

— Да две баночки. Одна трехлитровая, а другая двух.

На этом разговор закончился. А через некоторое время глянул о. Никон, — а баночка-то трехлитровая пустая стоит! Он обрадовался, что братия утешились, но, чтобы не показаться добродетельным, спросил:

— А куда это варенье мое подевалось?

— Да это мы, батюшка, съели, чтобы Вы не переживали. Теперь оно не пропадет.

«Ферапонт был мастер на все руки, — вспоминает монахиня Елисавета. — Попросили мы как-то:

— Брат, сделай нам доску для теста.

Только попросили, а он тут же уважил. Да такую удобную сделал, что мы и не ожидали».

Однажды приехал в монастырь гусляр. Он пел духовные песнопения под аккомпанемент, но с инструментом случилась какая-то неполадка, и Ферапонт, раньше никогда не видавший гуслей, легко их починил.

«Часто после ужина мы чистили рыбу, а кто-нибудь один читал поучения, — вспоминали братия. — Ферапонт очень любил читать про старцев. Иногда приводил примеры из их жизни и делился своими впечатлениями, но это было редко. Обычно он молчал».

«Ферапонт во всем видел промысл Божий, — вспоминает брат, живший с ним после пострига в одной келии, — ко всему присматривался».

Как-то увидел Ферапонт брошюру с иконой на обложке. Он аккуратно вырезал ее и приклеил на картонку, затем покрыл лаком и поставил в святом углу, а книге сделал новую обложку.

— Кому честь — честь, — говорил ревностный инок, — а к иконам надо относиться благоговейно. Это великая святыня, ее место в святом углу, а не на обложках книг и журналов. Грех тем, кто это делает. Они, сами того не ведая, подают повод к небрежному обращению со святыней.

Когда Ферапонт высылал знакомым монастырскую газету, то на полях карандашом приписывал: «Если тебе не по душе слова о Боге, ты, пожалуйста, вышли ее назад».

Так бережно относился он ко всему святому, ведь благоговение к Богу, по слову премудрого Соломона, есть начало разумения (Прит. 1, 7).

В свободное от послушаний время инок Ферапонт плел четки. Они у него получались особенные, в виде тоненькой вервицы с небольшими узелками. Возьмешь его четки в руки, и сразу становится ясно, что плел их человек духовный. «Молитва Иисусова — это наша нить ко спасению, и она весьма тонка, — говорил Ферапонт, — надо внимательно следить, чтобы не оборвалась».

Однажды он получил письмо от матери, которая сообщала, что у нее большие материальные сложности. Так началось для Ферапонта еще одно испытание. Он понял, что для того, чтобы помочь матери, ему надо ехать домой.

«Однако иноку оставить монастырь, это все равно, что оставить Бога, — думал Ферапонт. — Но как же тогда быть?» Он усердно помолился, и обратился к духовнику.

— Если так случилось, — сказал тот, — то это не без воли Божией. Видимо, Господь испытывает твою иноческую верность.

После этого Ферапонт стал каждый день подавать записки на проскомидию, а матери написал: «Мама, прости. У нас сейчас тяжелый период — восстановление монастыря».

Вскоре мама ответила: «Не волнуйся, сынок, слава Богу, все уладилось благополучно».

Летом была сильная засуха, и на поля посылали иноков читать неусыпаемую Псалтирь. Между «Славами» вставляли молитву от бездожия и поминали всю монастырскую братию.

Инок Ферапонт, любивший Псалтирь, читал ее очень старательно, — ведь ему поручили молиться за всю братию, и просить Господа, чтобы Он послал дождь и напоил иссохшую землю. Читая кафизмы с другим братом по очереди, они то и дело посматривали на небо: не видать ли там облачка? На другой день иноки увидели, что на небе появилась туча. Сколько же было радости! Но вскоре ветер подул в другую сторону, и туча прошла стороной. «Это нам за гордость нашу, — сказал будущий мученик, — чтобы не возносились, думая, что мы великие молитвенники».

Монашеская тайна

Несмотря на тяжелый труд в трапезной, откуда будущий мученик приходил в скитскую келию заполночь, он по ночам молился и каждый день ходил на монастырскую полунощницу.

Ферапонт ложился спать вместе со всеми, а потом тайно вставал и уходил куда-нибудь в уединенное место помолиться. Один его сосед по келии соблазнился его поведением. Видя, что ревностный инок целые дни проводит на кухне и неопустительно бывает на всех службах, он заподозрил, что тот просто уходит по ночам спать в другое место, чтобы не слышать сопения уставших братьев. Однажды ночью он тихо встал и пошел за Ферапонтом, который, войдя в пустую комнату, стал класть поклоны. Брат, следивший за ним, сел у дверей и стал прислушиваться.

«Я слышал, как Ферапонт делал поклоны, проговаривая негромко Иисусову молитву, — вспоминал этот брат впоследствии. — Затем, воспламенившись еще большим усердием, стал делать поклоны чаще, взывая: «Господи, помилуй!» И так он молился, пока не упал в изнеможении. Но и лежа он продолжал говорить вслух молитву Иисусову. Потом он встал и снова клал поклоны. Это продолжалось до тех пор, пока будильщик не позвонил в колокольчик, возвещая, что пора подниматься на полунощницу».

Пристыженный брат, чтобы не попасться на глаза подвижнику, поспешил в храм. После этого он изменил свое мнение о ревностном иноке и покаялся.

Будущий мученик всегда тайно пребывал в посте. Пищей ему часто служили хлеб и вода. От этого лицо его было бледным.

Одно из самых сильных искушений и нападений врага, могущее довести до повреждения ума, есть мнительность. Начало ее — в подозрительных помыслах по отношению к ближним. Сначала просто помыслы смущают душу, а когда укрепятся, тогда не миновать беды.

Как-то ненавистник добра диавол, будучи всегда побеждаем храбрым воином иноком Ферапонтом, стал внушать ему: «Ты всю жизнь, до самой старости, будешь здесь на кухне кастрюли чистить и света белого не увидишь. Смотри, тебя же дурачат, беги отсюда». Но благоразумный инок, распознав козни лукавого, стал усерднее молиться Богу, а навязчивые помыслы, всеваемые от врага, презирал, будто их и нет совсем. Три дня Ферапонт молился и боролся с вражьим наваждением, а на четвертый день враг, посрамленный, отступил.

— Лучше ошибиться и подумать о человеке хорошо, — говорил впоследствии Ферапонт, — чем подозрительностью оскорбить ближнего. За такую ошибку Господь не осудит, ибо для чистых все чисто (Тит. 1, 15).

Как-то келарь поручил ему сварить на зиму варенье для братии. Но варенье варится долго, и усердный инок решил одновременно исполнить еще и другое послушание. Увлекшись, он задержался, и пришел, когда варение уже переварилось. Увидев это, Ферапонт стал себя ругать:

— Не можешь служить двум господам, — говорил он себе. — Хотел сразу двух зайцев убить? Нет, так, брат, дело не пойдет, надо делать что-то одно.

— Да брось, ты, Ферапонт, — возразил ему кто-то из братьев, — варенье ведь не совсем пропало. И такое сойдет.

— Сойдет-то оно, может, и сойдет, но мне, брат, себя жалеть негоже. Если я себя прощу, то Бог не простит. Так-то, брат, понимаешь?

— Понимаю.

Будущий мученик всегда находил повод, чтобы укорить себя, и потому не осуждал ближних: ведь всякому осуждению предшествует возношение.

«Я постоянно роптал, — вспоминает один брат. — Видя это, Ферапонт завел со мной беседу о том, как бороться с прилогами.

— Прилоги — это начальные помыслы, с которыми еще не сочеталась душа, — говорил Ферапонт.

— Как это? — спросил брат.

— Ну, посмотрел ты на чайник, и появился помысл: мол, чайку попить, что ли? Это начало. Если человек соглашается, то ставит чайник на плиту. Это уже сочетание с помыслом. А когда сядет и попьет чайку, то уже и само дело совершил. Так, однако, бывает со всяким помыслом, приходящим на ум.

Вот приходит помысл пороптать на кого-то, а ты не соглашайся с ним, скажи себе: «Не мое дело судить брата. Бог ему судия, а не я. Мне бы самому исправиться и спастись».

После этого я попробовал делать, как говорил Ферапонт, и получил для себя огромную пользу».

Как-то послушник, живший с Ферапонтом в одной келии, спросил:

— Вот ты молчишь все время. Небось, осуждаешь меня, что я много говорю? А Господь сказал: Не судите, да не судимы будете (Мф. 7, 1).

— Каждый от слов своих оправдается и от слов своих осудится, — ответил Ферапонт. — Мы часто не замечаем, как словами обижаем ближних, поэтому лучше больше молчать.

Глаза его всегда смотрели вниз. Но как ни старался будущий мученик прятать взор свой, все же однажды, по попущению Божию, враг снова воздвиг на него брань. На этот раз, желая нанести избраннику Божию оскорбление, диавол устроил следующее.

В монастырь пришли некие неприлично одетые девицы. Было лето, и они в таком виде ходили по монастырю. Ферапонт шел из храма в столярную мастерскую и у колокольни повстречался с ними. Девицы стали о чем-то расспрашивать смиренного инока, но тот, посоветовав им обратиться к священнику, быстро ушел.

Однако, когда вечером он вернулся в келию, враг стал представлять иноку образы этих девиц и смущать его. Тогда будущий мученик вооружился против искушения псалмопением и молитвой. Слезами и воздыханиями о своем окаянстве Ферапонт угасил готовый разгореться пламень похоти.

Все же он взял у духовника благословение на строгий пост, несколько дней ничего не вкушал и почти не спал, чем изнурил плоть свою и сделал ее послушной. Когда же от сильного изнеможения уснул днем на часок, то в тонком сне пред ним предстал Ангел Божий и сказал:

— Дерзай, Ферапонт, и не бойся.

Проснувшись, он почувствовал, что враг отступил, и Господь избавил его от искушения. Возведя ум свой к Богу, инок возблагодарил Его:

— Слава Тебе, Господи, что не оставил меня, грешного раба Твоего, но смиловался надо мною. Благодарю Тебя, Владыка. Не остави меня и впредь, но приими, яко немощна, и сотвори волю Твою святую на мне, окаянном и грешном.

«Ночная молитва согревает душу и потом целый день ощущаешь некую сладость», — говорил Ферапонт. Он пылал огнем ревности к Сладчайшему Иисусу и подвигал этим на молитву других.

Монахи обычно тщательно скрывают свою высокую духовную жизнь от окружающих. И только пожив в обители немалый срок, можно заметить их сокрытые добродетели.

Кто скрыл на исповеди проступок, тот прибавил к нему сугубый грех. А кто, сотворив добродетель, скрыл ее даже от своего ума — тот блажен. Ибо, не дав душе повода к тщеславию, он получит награду во сто крат, удалив от себя славу человеческую и восхитив Славу Божию, — ведь сердце человеческое известно только Богу.

— Слушай, Ферапонт, как тебе удается не пропускать полунощницу? — спросили его однажды.

— А зачем мы сюда приехали, братья? — ответил вопросом на вопрос Ферапонт. — Хватит жить в свое удовольствие, надо потрудиться для Бога.

Многие паломники, видя, как он рано утром спешит к службе, обличаемые совестью, тоже вставали и шли в храм.

Однажды он сказал одному труднику:

— Знаешь, почему монахи встают рано?

— Почему?

–Потому что они знают одну сокровенную тайну.

— Какую такую тайну? — заинтересовался тот.

— Обычно первыми просыпаются птицы и славят Бога своим пением, от этого они и живут, не печалясь. Помнишь, как Господь говорит: Воззрите на птицы небесныя, яко не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их (Мф. 6, 26). Зная это, монахи встают раньше птиц, чтобы первыми славить Бога и всегда иметь безпечальный мир в душе.

Нам возсия Пасха

Послушания в монастыре часто меняются. Это делается для того, чтобы братья не прилеплялись к суетным попечениям и всегда помнили, что земной век скоротечен. К тому же долгое пребывание на одном послушании дает повод к тщеславию и обмирщению.

Теперь Ферапонту было поручено делать доски для икон и вырезать постригальные кресты.

Как-то один брат похвалил его:

— Вот молодец, — какие красивые кресты вырезаешь!

— Да что в этом проку, — ответил Ферапонт. — Один человек тоже кресты вырезал и однажды подумал: как хорошо, что я столько пользы людям принес. Вскоре он сильно заболел, и ему привиделось, будто лежит он в могиле, а поверх него множество вырезанных им крестов. И вдруг крестики эти на его глазах превращаются в прах. И открыто ему было, что Богу не так нужны дела, как душевная чистота и смирение. А если смирения нет, то и все дела напрасны.

Ферапонт замолчал. Он мог подолгу пребывать в молчании, которому научился еще в тайге, когда работал егерем. Бывало, по нескольку месяцев вообще ни с кем не виделся и не говорил.

У святых Отцов Ферапонт прочитал, что начало смирения — молчание. А посему не может обрести человек смирение прежде, чем научится молчать. Да и само молчание есть язык будущего века, ибо это язык Ангелов. И подумал: действительно, много языков изучает человек, а молчанию не учится.

Будущий мученик уже опытно познал пользу молчания: кто хранит его, тот приобретает свет в душе, и свет этот побуждает человека молчать, ибо как тепло выходит из комнаты чрез раскрытые двери, так и теплота мира сердечного выветривается многословием.

Как-то среди братии зашел об этом разговор.

— Чтобы навыкнуть молчанию, нужно всего каких-то две-три недели, — говорил Ферапонт. — Но я читал, что авва Агафон три года носил камень во рту, пока не приучил себя к молчанию. Видно, это во многом зависит от устроения человека: если и раньше мало говорил, то не нужно много времени, чтобы положить хранение устам, а если есть навык к многоглаголанию, то придется потрудиться.

Наблюдая за собой, Ферапонт подметил: молчание открывает невидимые ранее страсти — любопытство, ропот, желание вникать во все и поучать.

— Поэтому очень важно, — говорил он, — научиться молчать и умом, и сердцем.

— А как это молчать умом и сердцем? — спросили его.

— Не позволять говорить в себе помыслам и греховным чувствам. Молчание — лекарство, которое лечит душу.

— Ну, а если необходимо сказать слово в свою защиту, а то ведь когда на тебя клевещут, надо же сказать правду?

— Господь хранит твою душу, пока ты хранишь свой язык. Надо знать, что в каком бы затруднительном положении ты ни оказался, победа в нем — молчание. И если всегда будешь помнить Евангельские слова: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься (Мф. 12, 37), то скоро увидишь, что лучше молчать, чем говорить.

Великий Пост 1993 года прошел для Ферапонта в усердных подвигах и молитвах.

Каждый день он бывал в храме на всех постовых службах. Его назначали читать кафизмы на часах, пономарить и дежурить по храму.

Незадолго до Пасхи Ферапонт решил вырезать себе постригальный крест, но что-то никак не получалось, и он обратился к одному брату:

— Слушай, брат, — говорил Ферапонт, — со мною что-то странное происходит: хотел вырезать себе крест, а не получается. Столько крестов другим вырезал, а для себя не могу. Вырежи мне крест.

Брат согласился, но Господь уготовал Ферапонту не деревянный, а самый драгоценный из всех крестов — мученический. В скором времени этому же брату было поручено сделать кресты на могилы мучеников — инока Ферапонта, инока Трофима и иеромонаха Василия.

...Перед самой Пасхой Ферапонт стал раздавать свои вещи. Удивительно было, что он отдал и свои инструменты, которыми вырезал кресты. А одному брату он сказал:

— Как хорошо здесь, на этой святой Оптинской земле! Мне почему-то хочется, чтобы эта Пасха была вечной и не кончалась никогда, чтобы радость ее непрестанно пребывала в сердце.

Ферапонт вздохнул, посмотрел на небо, и, слегка улыбнувшись, сказал:

— Христос Воскресе!

«И от его слов стало так легко и радостно на сердце, — вспоминал брат, — будто это были слова не человека, а Ангела».

На Пасхальной службе Ферапонт стоял у поминального канона, склонив голову. Кто-то передал ему свечку. Он зажег ее, но почему-то сразу не поставил, а некоторое время продолжал держать в руке. Поставив свечу, он перекрестился и пошел на исповедь.

«Плотию уснув...», — пел братский хор. Закончился канон утрени, и священники в ярко-красных облачениях неспешно стали входить в алтарь. Казалось, что это усталые воины возвращаются домой после тяжелого сражения. Они несут с собою радостную весть о победе, а вместе с ней и память о тех, кто не вернулся с поля битвы.

Многие вспоминают, что эта Пасхальная служба была какой-то необыкновенной. Возникало чувство, что должно произойти что-то очень важное.

Ферапонт причастился, но в алтарь не пошел, а смиренно направился в конец храма, где взял у дежурного антидор и запивку. Потом встал у иконы Оптинских старцев, склонил голову и погрузился в молитву.

«Лицо его было исполнено умиления, — вспоминала одна пожилая монахиня, — и вид у него был такой благодатный-благодатный!»

Пасхальная служба окончилась. Все направились в трапезную разговляться, а Ферапонт задержался. Ему хотелось побыть здесь подольше, чтобы продлить это удивительное, ни с чем не сравнимое торжество, эту неописуемую Пасхальную радость души.

Вдруг в храм вошел Трофим. Он сделал знак, и Ферапонт поспешил вслед за ним на колокольню.

...Первые лучи восходящего солнца, пробиваясь сквозь макушки вековых сосен, рассеяли ночную тьму, нависавшую над землей. Дивные переливы птичьих голосов напоминали о райских обителях, где непрестанно воспевается Ангельское славословие Богу.

Колокольный звон разбудил предрассветную тишину. Это иноки Ферапонт и Трофим возвещали миру великую радость: Христос Воскресе из мертвых!

«Инок Ферапонт был виртуозным звонарем, — вспоминают братия. — Он очень чутко чувствовал ритм и звонил легко, без какого-либо напряжения».

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных, — взывал он умиленным сердцем под Пасхальный перезвон.

В этот момент меч сатаниста длиною в шестьдесят сантиметров с выгравированным на нем числом 666 пронзил сердце благоговейного инока.

Ферапонт упал. Лицо его, обращенное на восток, застыло в безмолвном спокойствии. — Он всегда стремился к тому, чтобы хранить в душе своей мир, который приял от Сладчайшего Иисуса, с ним и вошел он в вечную радость Воскресшего Христа. Перед Пасхой Ферапонт раздал все, что имел. Теперь он с радостью отдал и последнее, что у него было — свою временную земную жизнь.

Вслед за Ферапонтом был убит инок Трофим, а недалеко от скитской башни — иеромонах Василий.

Многая скорбь объяла сердца верующих. И как тут не восплакать, понеже дети Христовы ныне приобщишася крови (Евр. 2, 14). Но Воскресение Христово есть свидетельство того, что братья не умерли. Они лишь призваны Христом к другому служению — Небесному.

Их земная жизнь, исполненная подвига любви, окончилась и стала проповедью Воскресения Христова.

... В день погребения вдруг пошел мокрый снег. Белые хлопья падали на землю и тут же таяли. Людей было много, как на Пасху. Отпевание, совершавшееся по Пасхальному чину, подошло к концу. Когда гробы мучеников понесли на монастырское кладбище, из-за туч неожиданно показалось яркое весеннее солнце и своими животворными лучами осветило землю, как бы напоминая, что кровь, пролитая Оптинскими мучениками, не простая, что это кровь, достойная Небес, кровь святая, напояющая землю душ людских верою и любовию ко Христу. И порождает она в сердцах верных не страх мученической смерти, но сожаление о том, что не удостоил и нас Господь такой драгоценной награды.

Нет ничего сильнее любви к Богу. Кто обрел ее, тот не боится уже ни лишений, ни истязаний, ни самой лютой смерти, но, погрузившись в любовь Христову, не замечает уже ничего из видимого, ибо, переселившись душой на небо, уподобляется Ангелам.

 

часть 1   часть 2   часть 3