← все публикации

 

«Зачем это приходили к нам французы?» 1812 год глазами русских святых и писателей XIX века

Марина Анатольевна Можарова,
кандидат филологических наук,
старший научный сотрудник
Института мировой литературы РАН

Законы миропорядка и роль личности в истории — одна из главных тем русской литературы XIX века. В 1858 году в журнале «Русская беседа»[1] была опубликована повесть И. В. Киреевского «Остров», написанная в 1838 году. В этой «недоконченной повести», как назвал ее автор, рассказывается об уединенной жизни монахов и светских семейств на греческом острове в Средиземном море и о событиях, совершающихся в мире, который эти люди покинули. Повествование выстроено по принципу контраста. Православная Греция — «невежественная земля, угнетенная варварами», — противопоставлена «просвещенной стране человечества» — «образованной Европе», в которой все идет «своим установленным, твердым порядком», то есть люди живут там «как обыкновенно», «один не заботясь о другом; каждый думает, считает, страдает и утешается за себя» [2]. И хотя в центре повествования судьбы обитателей уединенного острова, читатель явственно ощущает, что главной для автора остается мысль о России, о ее исторической миссии.

Действие повести происходит в начале XIX века. Жители острова с сердечным участием следят «за судьбами просвещения и народов» и с трепетом ожидают, «не воскреснет ли Греция и не блеснет ли где-нибудь луч надежды к избавлению Христианства» [3]. Надежду эту они связывают с Россией. Константинопольский патриарх объясняет воспитанному на острове молодому Александру Палеологу: «Не одни мы православные: подле нас есть братья наши, которые составляют великое государство, богатое надеждами. Прежде и они задавлены были неверными; но теперь проснулись, отдохнули, и для человечества готовится у них новая судьба. Правда, и к ним уже нашли дорогу ослепление, ереси и заблуждения неверия, и у них уже святая правда и умное просвещение начинают приходить в разногласие; но Провидение не обманет: придет время, Оно пошлет им людей, которые поймут истину, и тогда все переменится. Тогда, может быть, и нам можно будет надеяться воскреснуть для жизни...» [4].

Наполеоновский «грозный век» предстает в повести Киреевского в ярких и лаконичных образах. Привычный и казавшийся таким твердым порядок жизни на Западе переломился внезапно: «взволновался народ, разыгралися страсти, рухнул престол, полилась кровь, падает Церковь, законы ломаются, все устройство вещей ниспровергнуто топор работает день и ночь, кровь льется реками, народ пляшет, страсти не знают границ, крики восторга мешаются с криком отчаяния, с громом пушек и барабанов, с хохотом распутства и самозабвения. Что-то будет с просвещенным человечеством?» [5].

Размышляя о событиях французской революции, Киреевский задает вопрос: «И для чего Провидение послало или, по крайней мере, допустило это страшное явление? Какая польза произойдет из него для человечества?» [6]. Кровавый пожар на Западе представляется автору повести неизбежным и заслуженным возмездием: «...может быть, эта кровь, эти жертвы — только страшное наказание просвещенному человечеству за ложь в его просвещении, — очистительное наказание человеку за расслабление его сердечных сил, за вялость и ограниченность его стремлений, за притворство в вере, за корыстное искажение святыни, за несочувствие к угнетенным, за презрение прав бессильных, за легкомыслие, за коварство, за изнеженность, за забытие меньшей братии Сына Человеческого, за оскудение любви?..» [7].

Но не только возмездием явились для Европы постигшие ее бедствия. «Страшно смотреть, как Небо карает народ, — продолжает Киреевский. — Но кто знает? Может быть, как буря очищает воздух, так волнение народное должно очистить жизненную атмосферу человечества? Может быть, бедствия царств и людей посылаются им для того, чтобы разбудить заснувшие силы ума, настроить в гармонию расстроенные звуки души и натянуть новые струны на ослабевшее сердце человека?» [8]. Главным предметом авторского исследования в «Острове» стал провиденциальный смысл описываемых событий.

Ключевой фигурой этого исследования явился Наполеон, представленный автором повести как орудие Промысла Божия. «Но вот решается задача Европы, — пишет Киреевский. — Пришел человек, задумчивый и упрямый; в глазах — презренье к людям, в сердце — болезнь и желчь; пришел один, без имени, без богатства, без покровительства, без друзей, без тайных заговоров, без всякой видимой опоры, без всякой силы, кроме собственной воли и холодного расчета, и — расчетом и волею — остановил колесо переворотов, и нагнул перед собою вольнолюбивые головы — и, кланяясь ему, народ утих. И он заковал его в цепи, и поставил перед собою в послушные ряды, и повернул их красиво при звуке барабанов, и повел их за собою далеко от отечества, и приказал им умирать за его имя, за его прихоти, за богатство его низкой родни; и народ шел стройно, под звуки его барабанов, и умирал отважно за его прихоти, и, умирая, посылал детей своих ему на службу, и благословлял его имя, и восторженным кликам не было конца! Царства падали пред ним, — он создавал новые; троны рушились, — он ставил другие; чужим народам давал он свои законы; сильных властителей сгибал в своей прихожей. Вся Европа страдала под его могуществом и с ужасом называла его Великим! Без прав на власть — самодержец; вчера затерянный в толпе простолюдин, нынче — судьба всего просвещенного мира. Каким волшебством совершил он чудеса свои?» [9].

«Просвещенный мир», отвергший веру и поклонившийся разуму человеческому, лежал «скованный под железною пятою своего властелина». Все могущество Наполеона, говорит Киреевский, было «явным созданием его головы». В голове его «одна мысль задавила все другие: мысль блестящая и тяжелая, как царский венец; удивительная, как Египетская пирамида; но сухая и бесплодная, как голый утес посреди океана, и холодная, как глубокий снег севера, и страшно разрушительная, как бы пожар огромной столицы, и бесцветная, как музыка барабанов. И справедливое Провидение послало ему судьбу его по мысли его» [10].

Наполеоновские походы и бесславно окончившееся нашествие на Россию представлены в повести как единое, обусловленное глубокими причинно-следственными связями событие. Чтение «Острова», по словам первого биографа Киреевского, оставляет впечатление «ясности религиозно-философского взгляда на историю и жизнь» [11].

Положить конец владычеству того, чьей силе, казалось бы, не было границ, суждено было, по воле справедливого Провидения, не Европе. Властелин, перед которым падали царства, ушел с исторической сцены лишь тогда, когда была выполнена его промыслительная задача в отношении России. Этот царь, «венчанный коварством и дерзостью»,

«Исчез, как утром страшный сон!»

Так написал о нем юный Пушкин в 1814 году («Воспоминания в Царском Селе»). Утоленная жажда власти, презрение к человечеству не стали залогом подлинного величия. В нравственной глухоте этого человека поэт увидел истоки его исторической слепоты. Размышления об этом находим и в стихотворении «Наполеон», написанном Пушкиным в 1821 году по получении известия о смерти «самовластительного злодея»:

Надменный! кто тебя подвигнул?
Кто обуял твой дивный ум?
Как сердца русских не постигнул
Ты с высоты отважных дум?
Великодушного пожара
Не предузнав, уж ты мечтал,
Что мира вновь мы ждем, как дара;
Но поздно русских разгадал...

Казалось бы, Наполеон все предвидел, все предузнал (Пушкин использует эти слова), но фортуна изменила расчетливому «баловню побед». Планы Наполеона сокрушены были силой, не подвластной его воле, и искупить злодеяния ему суждено было уже при жизни «тоскою душного изгнанья».

Тема злодеяний и расплаты за них не является, однако, главной в этом стихотворении. Поэт начал его словами:

Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.

Отчего Наполеон назван «великим»? Отчего должен быть «омрачен позором» тот, кто «безумным возмутит укором его развенчанную тень»? Отчего над «великолепною могилой» «луч бессмертия горит»? Пушкин ответил на эти вопросы в последних строках стихотворения:

Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал...

Тиран предстал в глазах поэта великим лишь потому, что исполнил великую задачу, определенную Промыслом Божиим, — его злые дела способствовали пробуждению русского национального самосознания. Сам же владыка полумира, «презревший правды глас, и веру, и закон», величия недостоин.

«Помазанником собственной силы», увенчавшим главу «самозданным венцом», назвал Наполеона и А. С. Хомяков в стихотворном цикле, написанном по поводу перенесения праха императора с острова Святой Елены в Париж в 1840 году[12]. Воля гордого безумца, по словам поэта, была сломлена силой Божией:

Не сила народов повергла тебя,
Не встал тебе ровный соперник;
Но Тот, Кто пределы морям положил,
В победном бою твой булат сокрушил,
В пожаре святом твой венец растопил
И снегом засыпал дружины.

Предваряя приговор, вынесенный Наполеону позже автором «Войны и мира», Хомяков отказал в величии этому человеку:

Перед сном его могилы
Скажет мир, склонясь главой:
Нет могущества, ни силы,
Нет величья под луной!

В повести Киреевского «Остров» Наполеон — яркое воплощение бездушного рационализма: «Когда другие жили, он считал; когда другие развлекались в наслаждениях, он смотрел все на одну цель и считал Вся жизнь его была одна математическая выкладка, так что одна ошибка в расчете могла уничтожить все гигантское построение его жизни»[13]. И вот «ошибка сделана», «исполин пал», «в великодушном самоубийстве сгорела древняя столица; его дружина погибла в снегах Севера; его царский венец на главе другого; его барабаны замолкли; его могущество в рассказе школьных учителей!»[14].

«Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится», — читаем в «Войне и мире» Л. Н. Толстого[15].

Вслед за Пушкиным, Киреевским и Хомяковым, Толстой представляет Наполеона орудием Промысла Божия и отказывает ему в подлинном величии, ибо «нет величия там, где нет простоты, добра и правды» (12; 165).

В «Войне и мире» Наполеон — один из тех «grand-homme, которых не признает русский ум», «человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени» (12; 183, 240), актер, постоянно играющий свою роль. Игрой представляется ему все, что совершается вокруг него. Он играет роль перед портретом своего сына, которого художник изобразил играющим в бильбоке земным шаром. Он имеет вид уверенного в себе игрока перед Бородинским сражением: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно». Начавшееся сражение означает для него только одно: «Игра началась» (11; 224, 226).

В авторском комментарии к повествованию о Наполеоне в «Войне и мире» отчетливо звучит мысль о том, что все события в жизни человека имеют промыслительное значение и что «ход мировых событий предопределен свыше» (11; 221). Начиная с французской революции, пишет Толстой, «приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющегося совершиться». Человек «без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место» (12; 240). Попытки этого человека «изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом» (12; 240–241). «Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, — он один может оправдать то, чтó имеет совершиться» (12; 241–242). Толстой убежден, что все события в жизни Наполеона промыслительны: пока «роль его» еще была не кончена, «миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти», но как только нашествие «достигает конечной цели — Москвы», «все случайности постоянно теперь уже не за, а против него» (12; 242, 243). Упорствующий в слепоте своей гордый ум и рассудочная злая воля «великих людей», по убеждению автора «Войны и мира», не противоречат исполняемой ими роли «ничтожнейших орудий истории» (12; 183). Для Толстого, как и для его предшественников, провиденциальный характер всех событий жизни Наполеона очевиден.

Киреевскому неоднократно приходилось выслушивать от своих просвещенных в западном духе современников упреки в увлечении мистицизмом. Не миновал этой участи и Толстой. В эпилоге «Войны и мира» «основным» и «существенным» смыслом европейских событий начала XIX века названо «воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад» (12; 240). Это дало основание А. М. Скабичевскому сделать замечание о «предусмотренной» Толстым «прогулке народов с запада на восток и обратно»[16] и увидеть в «Войне и мире» отражение славянофильской тематики. Стремясь оградить Толстого от славянофильства — этой, по выражению критика, «роковой струи, погубившей не один талант на Руси», Скабичевский указал на признаки «странного заблуждения  ума» автора, «так неожиданно повернувшего к мистицизму»[17]. Совершенно противоположное мнение по этому поводу было высказано Н. А. Бердяевым, заметившим, что Толстой в «Войне и мире» проник «силой религиозной интуиции в первоосновы души человеческой и души народной»[18]. Действительно, тема России и Запада, наполнившая весь XIX век, никого не оставила вне западничества и славянофильства. И именно в «Войне и мире» — книге, в наибольшей степени закрепившей за Толстым звание русского, прослеживается особенная, глубинная связь писателя с тысячелетними традициями русской литературы.