В 1857 году, за пять лет до начала работы над романом-эпопеей, посетив гробницу Наполеона в Париже, Толстой записал в дневнике: «Обоготворение злодея, ужасно» (47; 118). Главным пунктом спора автора «Войны и мира» с историками была оценка личностей двух полководцев — Кутузова и Наполеона. Кутузов у Толстого «никогда не говорил о 40 веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, чтó он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи» (12; 183). Фигура Кутузова, по словам Толстого, является «истинно величественной» именно потому, что она «простая» и «скромная». Она «не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история» (12; 185, 186). Кутузов в «Войне и мире» — один из тех «редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю Провидения, подчиняют ей свою личную волю»; полководец, который «мог угадать так верно значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему» (12; 183,185).
Наполеон для историков, по словам Толстого, «есть предмет восхищения и восторга», а Кутузов представляется «чем-то неопределенным и жалким» (12; 183). Бездействующий полководец не вписывался в нарисованную историками картину. Однако «медлитель Кутузов», как называет его Толстой (12; 185), представлен в «Войне и мире» совершенно по-пушкински. Миссию Кутузова, несшего на своих плечах тяжелейшую ношу ответственности за все происходящее, Пушкин оценил так: «Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение; один Кутузов мог отдать Москву неприятелю, один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты: ибо Кутузов один облечен был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!»[19]. У Толстого Кутузов «был убежден, что ему было предназначено спасение России, и потому только, против воли государя и по воле народа, он был избран главнокомандующим. Он был убежден, что он один в этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона» (11; 275).
Отечественная война 1812 года в контексте всей книги Толстого воспринимается прежде всего как война Европы и России, как столкновение двух противоположных направлений просвещения, как борьба двух различно ориентированных духовных начал. Вследствие этого художественное и философское осмысление Толстым исторических событий неразрывно связано с темой веры и безверия. Наполеон в «Войне и мире» заявляет, что «большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа» (11; 30). В «Острове» Наполеон, поправший все законы нравственности, уподоблен «бездушной счетной машине». Киреевский не случайно использовал это сравнение. Указывая на очевидно существующую связь между направлением всей жизни человека и «коренным убеждением» его веры, Киреевский писал, что без истинной веры «жизнь человека не будет иметь никакого смысла, ум его будет счетной машиной, сердце — собранием бездушных струн, в которых свищет случайный ветер; никакое действие не будет иметь нравственного характера, и человека собственно не будет. Ибо человек — это его вера»[20].
Рационализм, мнящий себя всесильным и всезнающим, в действительности слеп и лишен понимания того, какой силе он противостоит. Неведомая и отрицаемая им реальность закрыта от него. Это ясно ощущали и Толстой, и его герои, искавшие истину путем мысли. В «Войне и мире» истинный смысл событий открывается только верующей душе. Именно поэтому «серьезное выражение лиц» солдат и ополченцев, молящихся перед Бородинским сражением, поглощало все внимание Пьера Безухова, ясно видевшего на этих лицах «сознание торжественности наступающей минуты» (11; 196). Глядя на них, Пьер испытал новое для него непреодолимое ощущение собственной ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой этих простых солдат, и им овладело сильное чувство «потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия» (11; 360).
Молчаливая старческая мудрость Кутузова не раз останавливала на себе внимание князя Андрея Болконского. Кутузов, по словам Толстого, «не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат» (12; 181). Накануне Бородинского сражения полководец, сделав земной поклон, с «детски-наивным вытягиванием губ» так же, как и каждый солдат, прикладывается к привезенной на поле Смоленской иконе Божией Матери. Получив долгожданное известие об уходе Наполеона из Москвы, не имея сил что-либо ответить посланному, Кутузов повернулся «к красному углу избы, черневшему от образов», и, сложив руки, дрожащим голосом произнес: «Господи, Создатель мой! Внял Ты молитве нашей... Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи!» (12; 113). Детская вера и мудрость соединились в этом человеке.
Понимание духовного смысла совершающихся событий дается и Наташе Ростовой. Вместе со всеми она молится в церкви о спасении отечества: «Миром, все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братскою любовью — будем молиться» (11; 74). Наташа говеет на последней неделе Петровского поста, когда войска Наполеона уже вступили на русскую землю. Об этом важном для нее времени Толстой говорит: «Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния» (11; 71). Появлению окончательного текста трех глав (XVI–XVIII) первой части третьего тома, в которых рассказывается о болезни, о неделе строгого говения, о причащении и о последовавшем за тем выздоровлении Наташи, предшествовала долгая работа. Заключалась она в основном в композиционных перестановках, в то время как главные мотивы содержания были найдены Толстым уже в самой ранней редакции. Это тревога близких о здоровье Наташи, бесполезность лекарств, спасительность молитвы и поста. Во всех ранних редакциях этих глав Толстой сохранял упоминание о молитве, которая была особенно любима Наташей. Это покаянная молитва св. Ефрема Сирина, составленная в IV веке: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».[21]
В самой ранней редакции этого эпизода Наташа говеет на Страстной седмице Великого поста 1812 года. Затем Толстой переносит историю увлечения Наташи Анатолем на 1811 год. На этой стадии работы в тексте романа появилась молитва о спасении России от вражеского нашествия (текст ее Толстой полностью приводит в главе XVIII). В этой редакции Наташа так же говеет на Страстной седмице, но только не в 1812, а в 1811 году. Затем писатель вернулся к варианту говения Великим постом 1812 года. Но Пасха в 1812 году приходилась на 21 апреля, и все еще очень большой промежуток времени разделял личную трагедию Наташи и бедствие, постигшее Россию. Переработав еще раз этот текст, Толстой перенес Наташины посещения церкви на Петровский пост 1812 года, то есть на начало войны, тем самым сблизив во времени два важнейших события — Наташино личное покаяние и соборную молитву русских людей о спасении России.
В рукописи, относящейся к последнему этапу работы, уже совсем ясно звучит мысль о связи личных грехов с бедствием, постигшим отечество. Слушая слова «молитвы о нашествии супостатов», которую государь «приказал Преосвященному Августину сочинить для чтения с коленопреклонением в церквах Московской Епархии»[22], Наташа испытывала «благоговейный и трепетный ужас перед тем, что угрожало России — всему народу Божьему, как казалось Наташе. Она ненавидела этих врагов и злодеев, вступающих в русскую землю, чувствовала наказание Божье за грехи всех людей и за ее грехи в этом страшном нашествии, боялась за близких себе и чувствовала себя готовой отрешиться от прежней жизни, прежних сожалений, слабостей и вражды для того, чтобы в виду общего несчастия, укрепив себя Верою[23] и надеждою, забыв все прежнее, соединиться всем братскою любовью и ничего не жалеть для того, чтобы притивустоять общему бедствию»[24].
В окончательном тексте романа о Наташе сказано, что она во время церковной молитвы «ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас пред наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила Бога о том, чтоб Он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что Бог слышит ее молитву» (11; 77).
Толстой, приобщив Наташу Ростову к русской духовной традиции, связывавшей надежду на избавление от всевозможных бед и вражеских нашествий с покаянием, постом и молитвою, наделил свою героиню пониманием того, что от степени греховности ее собственной жизни зависит судьба отечества. Сблизив «узел всего романа» (61; 180) — историю увлечения Наташи Анатолем Курагиным — с событиями Отечественной войны 1812 года, автор «Войны и мира» тем самым отчетливо обозначил внутреннюю связь между личной и исторической катастрофами. Причины у них общие: стремление к абсолютной, ничем не ограниченной свободе, обольщение ложными идеалами, измена традициям. И путь спасения и очищения также один — покаяние.
Святитель Феофан Затворник, вспоминая о наполеоновском нашествии, писал: «Нас увлекает просвещенная Европа... Да, там впервые восстановлены изгнанные было из мира мерзости языческие; оттуда уже перешли они и переходят и к нам. Вдохнув в себя этот адский угар, мы кружимся как помешанные, сами себя не помня. Но припомним двенадцатый год: зачем это приходили к нам французы? Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли. Покаялась тогда Россия, и Бог помиловал ее. А теперь, кажется, начал уже забываться тот урок. Если опомнимся, конечно, ничего не будет; а если не опомнимся, кто весть, может быть, опять пошлет на нас Господь таких же учителей наших, чтоб привели нас в чувство и поставили на путь исправления. Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему. Это не пустые слова, но дело, утверждаемое голосом Церкви. Ведайте, православные, что Бог поругаем не бывает»[25].
С этими размышлениями святого старца удивительно созвучны простые, вырвавшиеся из сердца слова русского офицера Василия Денисова, в сильных и резких выражениях делавшего свои замечания в эпилоге «Войны и мира» по поводу «глупостей», совершавшихся в Петербурге: «Прежде немцем надо было быть, теперь надо плясать с Татариновой и m-me Крюднер, читать... Экарстгаузена и братию. Ох! спустил бы опять молодца нашего Бонапарта. Он бы всю дурь повыбил» (12; 282).
«Война и мир» задумывалась и создавалась в то время, когда урок 1812 года начал уже забываться. К середине XIX века в русском просвещенном обществе заметно распространились такие духовные недуги, как неверие, ложные верования, нигилизм и разного рода самообольщения.
Гроза 1812 года, яркой вспышкой осветившая прошлое и настоящее, заставила лучших русских людей задуматься о судьбе отечества. По словам Хомякова, люди образованные, оторвавшись от старины, «лишили себя прошедшего», «приобрели себе какое-то искусственное безродство»[26]. Пристрастие к иностранцам дало повод грибоедовскому Чацкому воскликнуть:
Ах! если рождены мы все перенимать,
Хоть у китайцев бы нам несколько занять
Премудрого у них незнанья иноземцев.
Воскреснем ли когда от чужевластья мод?
Чтоб умный, бодрый наш народ
Хотя по языку нас не считал за немцев.
«Деятельность народа, как деятельность человека, должна быть самостоятельна»[27], — провозглашал К. С. Аксаков, выступавший в защиту русского воззрения. М. Ю. Лермонтов незадолго до своей преждевременной кончины писал о том же: «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам все тянуться за Европою и за французским»[28].
Русское образованное общество, однако, не торопилось прислушиваться к этим мудрым предостережениям. И вновь, говоря словами святителя Феофана Затворника, Господь послал «таких же учителей», чтобы поставить русских людей «на путь исправления». События Крымской войны 1853–1856 годов многими были восприняты как суровое врачующее средство.
В январе 1855 года Киреевский писал своему духовному отцу Оптинскому старцу Макарию: «Может быть, в самом деле эти тяжелые времена поведут нас к лучшему, очистят и укрепят наши силы и наше разумение. Только нелегко перенести это очистительное врачевание»[29]. В письме М. П. Погодину в последний день 1855 года Киреевский высказал ту же мысль: «Европа не догадывается, сколько добра извлечет Россия из того зла, которое она думает ей нанести эти страданья очистительные, это болезнь к здоровью; мы бы загнили и задохлись без этого потрясения до самых костей. Россия мучается, но это муки рождения»[30]. Как проявление Промысла Божия оценивал враждебное отношение Европы к России и Ф. И. Тютчев. В марте 1848 года он писал П. А. Вяземскому: «Теперь никакой действительный прогресс не может быть достигнут без борьбы. Вот почему враждебность, проявляемая к нам Европой, есть, может быть, величайшая услуга, которую она в состоянии нам оказать. Это, положительно, не без промысла. Нужна была эта с каждым днем все более явная враждебность, чтобы принудить нас углубиться в самих себя, чтобы заставить нас осознать себя. А для общества, так же как и для отдельной личности, — первое условие всякого прогресса есть самопознание»[31].
1812 год стал для России временем истинного самопознания. Увлеченные западным просвещением, бездумно отдавшие себя в добровольный духовный плен русские люди обратились к вере, молитве и покаянию. В «Рассуждении о нравственных причинах неимоверных успехов наших в настоящей войне» (1813 г.) святитель Филарет (Дроздов) свидетельствовал: «Продолжение и возрастание общей опасности нигде не могло быть примечено, разве при алтарях, где моления становились продолжительнее, возрастало число притекающих»[32]. В 1812 году Россия волею Провидения была проведена через очистительное страданье, ставшее для нее спасительным.
[19] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 10 т. Л., 1977–1978. Т. 7. С. 332.
[20] Киреевский И. В. Указ. соч. Т. 1. С. 276.
[21] Поэтическим переложением этой молитвы является стихотворение Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны...» (1836).
[22] Михайловский-Данилевский А. И. Полн. собр. соч. Т. IV. Описание Отечественной войны 1812 года. СПб., 1850. С. 185.
[23] Так в рукописи.
[24] ОР ГМТ. «Война и мир». Рук. 472. Гранки корректур с исправлениями. П. 33, л. 1.
[25] Святитель Феофан Затворник. Краткие мысли на каждый день года по церковному чтению из Слова Божия. Издание Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря. 1991. С. 186.
[26] Хомяков А. С. Указ. соч. С. 323–324.
[27] Аксаков К.С., Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1982. С. 201.
[28] М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 312.
[29] Иван Васильевич Киреевский. Разум на пути к Истине. Философские статьи, публицистика, письма. Переписка с преподобным Макарием (Ивановым), старцем Оптиной пустыни. Дневник. М., 2002. С. 394–395.
[30] Письма И. В. Киреевского к М. П. Погодину // Русский архив. 1909. Кн. 2, вып. 5. С. 108.
[31] Тютчев Ф. И. Полн. собр. соч. и письма. В 6 т. Т. 4. М., 2004. С. 445.
[32] Творения Филарета, митрополита Московского и Коломенского. М., 1994. С. 313–314.