Воспоминания о старце Нектарии
Батюшка родился в 1852 году.
Приход в монастырь — 1876 год.
1887 — постриг.
1894 — иеродиакон.
1898 — иеромонах.
1913 — избран Старцем.
Особенно настаивал на избрании его Старцем архимандрит Агапит. Духовный отец его и учитель по смерти батюшки о. Анатолия (Зерцалова).
Архимандрит Агапит— одна из таинственных фигур в Оптиной. Он был исключительно образован (в мирском смысле) и вместе духовно одарен. Ему предлагалось и архиерейство и старчество, но он не захотел принять на себя подвиг общественного служения. В старости он стал юродствовать, заболел, порой впадал как бы в слабоумие, хотя в просветах сохранил и прозорливость, и всяческую высоту духовную. Жил в больнице. Батюшка Нектарий говорил, что болезнь его — наказание за отказ от общественного служения.
О Старце Агапите очаровательно рассказывала сиделка Дунечка, ходившая за ним в больнице. Однажды она тихонько сняла четки с перекладины постели, где они всегда висели, и взяла их с собой в храм. «Вот-то,— думает,— помолюсь я по его четкам!» Старец Агапит словно бы и не заметил, как она четки брала. Стоит Дунечка в церкви, пробует молиться по его четкам, а ее в сон клонит. Никогда в жизни она так спать не хотела — засыпает стоя — и все. Тут она видит, что неладно что-то, раскаялась и понесла четки обратно. Хочет их незаметно повесить на место. А старец Агапит открыл глаза, смотрит на нее и смеется: «Открой-ка мой ящик». Дуня открыла. «Вот возьми там четочки. Те легонькие, а эти мои слишком тяжелы для тебя».
Старец Нектарий ходил исповедоваться к о. Агапиту в больницу и советоваться с ним. Когда батюшку избрали Старцем и братским духовником, он трижды отказывался, плача, и лишь за послушание принял этот крест. Уже на хуторе Василия Петровича он сказал мне: «Я уже тогда, когда избирали меня, предвидел и разгон Оптины, и тюрьму, и ссылку и не хотел брать всего этого на себя».
Он часто говорил: «Как я могу быть наследником прежних Старцев? У них благодать была целыми караваями, а у меня ломтик».
Про старца Амвросия: «Это был небесный человек или земной ангел, а я едва лишь поддерживаю славу Старчества».
Духовный путь батюшки был окрашен юродством. Он юродствовал и в платье (в прежние годы), и в еде. Носил яркие платки, шапки, пестрые кофты и шали. Сливал весь обед: и щи, и кашу, и холодец, и кисель в одну кастрюлю. Смущал еще тем, что играл игрушками. Я поинтересовалась, какие же у него были игрушки. Оказалось — трамвай, автомобиль и т. п. Меня он просил привезти ему игрушечную модель аэроплана. Так играя, следил он за движением современной жизни, сам не выходя десятилетиями из Скита. Я помню, на хуторе у Василия Петровича стоит он на крылечке и глядит на Плохинскую дорогу, по которой тянутся возы на базар. Он глядит своим прекрасным умным человеческим взором— и вдруг круто поворачивается ко мне: «...ведь я 50 лет этого не видел».
Еще был у батюшки в Оптиной музыкальный ящик, и граммофон он завел с духовными пластинками, да скитское начальство отняло у него и запретило заводить. Еще были у него прелестные миниатюрные вещицы, — какие-то ножнички и наперсток, помещающиеся в орехе, какие-то безделушки из слоновой кости, которые он в минуты отдыха рассматривал. В нем было чутье и понимание изящного. Его пальцы удивительно касались всех этих хрупких вещиц. А потом у него была птичка, в которую можно было дуть, и она свистела, и он заставлял пищать в нее взрослых людей, приходивших к нему с пустыми горестями. И был волчок, который он заставил запускать известного русского профессора. И были детские книги, которые он давал читать мне и подобным мне. И у него были кисти и краски— весь набор художника. Но его взяли при обыске, и он долго на это жаловался.
С раннего утра и до поздней ночи — непрерывный поток посетителей со всех концов России.
Вот он выходит на благословение — в шапочке, в фиолетово-малиновой ветхой епитрахили с убогими галунными крестами. В руке свеча. Идет по рядам, за ним келейник. Старец никогда не торопился на благословение и никогда не опаздывал. Отец Макарий пасечник сказал про него: «Он никогда не выйдет к посетителю сразу, всегда даст подумать, зачем ты пришел».
Наступает революция 1917 года. В 1923 году Оптина, как монастырь, ликвидируется. Батюшку арестовывают.
Его вели по Скитской дорожке в монастырский хлебный корпус, превращенный в тюрьму. Дорожка мартовская, обледенелая. Он шел и падал.
Келлия, где он сидел, была перегорожена не до верху. Во второй половине были конвойные. Они курили. Он задыхался. Потом его перевели в больницу.
В Страстной Четверг, как ударили к 12-ти Евангелиям, повезли в тюрьму в Козельск. За кучера ехал брат Яков. Сначала привезли его в милицию, там было очень плохо, а потом удалось устроить Батюшку в больницу, и здесь только часовых поставили.
Следствие показало, что он неповинен ни в какой контрреволюции, он был освобожден, даже имущество было ему возвращено, но по административным соображениям его выслали за пределы губернии.
Сначала он поехал на хутор Василия Петровича в 45 верстах от Козельска, но это еще Калужская губерния — 2,5 версты от границы ее с Брянской, и оставаться здесь нельзя.
Здесь батюшку поместили в отдельном доме. С ним был келейник Петр. Потом приехала я с Феней. Батюшка был очень печален, плакал целыми днями. Хозяева служили ему от всего сердца. Василий Петрович и жена его истинные христиане и преданные батюшке духовные дети. И нас они привечали, как родных.
Здесь батюшка иногда выходил на воздух, гулял в полях, однажды я гуляла с ним. Он был в коричневом подряснике, в широкой светлой соломенной шляпе, раньше принадлежавшей о. Иоанну Кронштадтскому. Я вела Батюшку под руку. На неровных местах поддерживала его, а он шел тихими, мелкими, колеблющимися шагами.
Мы сначала пошли в сад — прекрасный, весь цветущий. Батюшка посмотрел на него, вдохнул аромат, улыбнулся и сказал: «Я боюсь клещуков». Я обещала принести ему цветущих веток в комнату.
Потом мы пошли осматривать двор, машины, постройки. У Василия Петровича культурное хозяйство. Батюшка всем заинтересовался: и колодцем, и машинами,— благословлял все. С любовью и особенным уважением благословил старушку-работницу. Потом еще долго стоял на крылечке.
С хутора, еще в самом начале, Батюшка послал меня в Холмищи посмотреть квартиру Андрея Евфимовича. Надо было выбрать, куда перевезти батюшку — в Плохино, большое село в двух верстах от Василия Петровича, или в Холмищи, в 14-ти верстах (и то, и другое уже в Брянской губернии). Андрей Евфимович умолял, чтобы Батюшка устроился у него. Я поехала. Квартира мне понравилась, светлая, чистая, для Батюшки отдельная половина. Андрей Евфимович страшно ухаживал за мной, обещал устроить и меня и Петра, обещал покоить Батюшку — я согласилась, вернулась к батюшке и дала хороший отзыв о Холмищах. Батюшка переехал, но уже без меня, потому что тут я захворала малярией и уехала лечиться в Москву. А когда я вернулась, Андрей Евфимович был уже другим человеком. Он был груб не только со мной и с Петром-келейником, но и с самим Батюшкой. В один прекрасный день Андрей Евфимович заявил, что он требует прекращения моих посещений Старца (я жила в доме напротив), и Батюшка едва вымолил (я слышала, как он умолял) позволения приходить для меня два раза в неделю.
Я была в ужасе, чувствуя свою ответственность за неудачное помещение Старца и умоляла его позволить мне поискать для него другую квартиру, но он сказал: «Меня сюда Бог привел».
Скоро после этого он отправил меня в Ленинград. Но тут-то на хуторе и в Холмищах у Батюшки одно время был страшный упадок духа. На хуторе он прямо сказал мне: «Не спрашивай меня ни о чем. Сейчас я не могу быть Старцем. Ты видишь, я не знаю, как я сейчас собственную жизнь управлю». И я служила ему как дочь и как сиделка, не спрашивая ни о чем. Наш день проходил так: я спала с Феней в том же доме, где он, на другой половине. Утром мы шли на благословение, и я оставалась и поила Батюшку чаем. Потом я убирала посуду, а Батюшка начинал перекладывать сухарики или сидел в страшной грусти. Однажды я заметила, что он нервничает и как-то не так, как всегда, возится со своими коробочками. Я спросила, что с ним, и чтобы он оставил все это, я уберу. Он сказал очень быстро и жалобно: «Ты думаешь, мне легко? В Скиту у меня посетители были, и грядка моя была под окном, и я трудился там. А сейчас что мне делать?» Потом плакал: «Я умру голодной смертью». Потом мы шли в его комнату, где он ложился и спал, а я садилась рядом и читала ему вслух Добротолюбие 5 том, или он просто говорил со мной. Часто от слабости он засыпал, и я переставала читать и только берегла его сон. Иногда он впадал в полное малодушие и плакал у меня на руках, как ребенок, особенно если приходили посетители. Он никого не хотел принимать, и я умоляла пожалеть приходивших. Я помню один ужасный день. Он отказался наотрез. Наконец я в отчаянии сказала ему: «Батюшка, ведь это за 500 верст люди приехали. Если пастырь впадает в такое малодушие, чего же можно требовать от овец». И он принял, но велел мне не отходить. И я увидела дивное и страшное. Уговаривала я плачущего слабого старца. И вот на моих глазах он выпрямился и стал величественным. Вошли посетители. Перед ними был Оптинский Старец. Он говорил с силой и властью. Через минут 15-20 отпустил их, и опять немощь человеческая вернулась к нему.
Обедали мы розно. Он у себя, я у Василия Петровича, затем он отдыхал один, а я уходила гулять. Часов в пять мы опять вместе пили чай. Затем приходили хозяева, разговаривали и молились. Потом опять порознь ужинали, и после ужина я к Батюшке обычно не входила.