Первого сентября 1918 года мы приехали в Москву и я расстался со своими спутниками, они поехали к себе в Тверскую губернию, а я отправился домой, чтобы к 12-ти часам быть в своем учреждении для получения расчета. Но, чтобы понять дальнейшее, надо остановиться и объяснить, какова была политическая обстановка в Москве в эти дни.
Боясь нападения на Петербург, советское правительство летом этого года переехало в Москву. Но и в Москве было неспокойно. В августе месяце начался ряд антибольшевистских выступлений: восстание под Москвой так называемых «левых эсеров», убийство бомбой германского посла Мирбаха (которому приписывали большое влияние на политику большевиков), наконец, покушение на Ленина, произведенное Каплан. Озлобленные большевики в ответ на это объявили «красный террор»: в Москве и провинции свирепствовала ВЧК, всюду шли аресты, облавы и расстрелы, тюрьмы и управления чрезвычаек были переполнены. В эти-то страшные дни мне пришлось со всеми своими сослуживцами угодить в знаменитую Лубянку — во внутреннюю тюрьму ВЧК. Произошло все очень просто. Когда мы собрались в своем учреждении для получения расчета, вдруг оказалось, что весь дом окружен чекистами — это значило, что мы попали в облаву. Всех нас, человек около 80-ти, согнали в одну залу и стали обыскивать и отбирать документы. Затем партиями погрузили на открытые грузовики и под конвоем через всю Москву отвезли на Лубянку. Там нас перерегистрировали вновь и распределили по камерам. Всю ночь внизу во дворе трещали моторы, приезжали и уезжали машины и поступали новые партии арестованных...
Не буду описывать подробно те шесть дней, которые я провел на Лубянке. Скажу лишь, что население нашей камеры ежедневно менялось: одних освобождали, других уводили на расстрел, третьих — нуждавшихся в следствии — переводили в Бутырскую тюрьму, чтобы освободить место для вновь прибывавших. Следует отметить, что в те времена суд ВЧК был хотя и не «милостивый», но скорый, арестованных редко держали долго и часто отпускали без всяких последствий... Среди пестрого населения нашей камеры господствовало, конечно, подавленное, тяжелое настроение. Одни, замешанные в чем-либо, молчали, замкнувшись в себе. Другие, попавшие случайно, надоедали всем своими доказательствами, что они ни в чем не виноваты. Третьи, так же не чувствовавшие за собой вины, сильно волновались за себя и за своих близких. Среди арестованных были кадровые офицеры, интеллигенты, купцы, духовные лица, члены большевистской партии, иностранцы и даже один еврейский мальчик 13-и лет, арестованный за появление на улице позже установленного часа. Но сам я был среди них, кажется, единственным, кто спокойно переносил и внезапный арест, и всю гнетущую обстановку Лубянки. Тот духовный мир, который я вынес из Оптиной, хранил меня от страха и я совсем не волновался, гораздо больше волновались за меня мои друзья, оставшиеся на свободе. Я же был уверен, что все кончится для меня вполне благополучно.
Среди сидевших со мною мне особенно запомнились два епископа, еще довольно молодых, без единой седины в волосах. К сожалению, их имена я забыл. Они оба были в весьма тяжелом состоянии и больше молчали. Я несколько раз пытался заговорить с ними, рассказывал им, что сам только что вернулся из Оптиной, про свои впечатления там, но они были очень неразговорчивы. Потом я уже понял, что я им мог показаться слишком странным своим спокойствием и откровенными разговорами, так что они могли даже подумать, что я специально к ним подослан... Дня через два их вызвали ночью на допрос — и больше они уже не вернулись. На следующий день в камеру явился дежурный за их «вещами» — на нарах лежали их верхние рясы. Это означало, что они были расстреляны в эту ночь. Такие случаи происходили у нас каждую ночь, так как особых камер для «смертников» тогда еще не было.
Меня дважды вызывали на ночной допрос. Следователь был совсем молодой и интеллигентный человек, потом я узнал, что это был один из начинающих поэтов-футуристов тех годов. Он со скучающим видом изучал мою записную книжку и расспрашивал о всех, чьи адреса там имелись, но больше всего он интересовался моими политическими убеждениями и тем, с какими политическими организациями я был связан. Я же утверждал, что никогда не имел никаких связей с партиями, а имел знакомства только в научных и церковных кругах. Об этом в те первые годы революции еще можно было говорить открыто, так как церковные круги еще не рассматривались, как контрреволюционеры. Но через два-три года этот взгляд изменился, все церковные деятели начали преследоваться.
Ввиду переполнения ВЧК, меня вскоре перевели в Бутырскую тюрьму, где я пробыл дней десять. Она была также переполнена, в каждой камере было вдвое больше нормы. Кормили гораздо хуже, чем на Лубянке, почему люди, не получавшие передач, через несколько месяцев едва ходили. Тут я стал получать передачи от моих друзей и, между прочим, в первой же передаче получил от них книгу Нового Завета, которую пропустили без задержек. Впоследствии и эта льгота, принятая во всех странах, была отменена.
Когда меня снова перевели на Лубянку, мне объявили, что я освобождаюсь. На следующий день я получил документы, отобранные вещи — часы, перочинный нож и прочее, и пропуск для выхода из здания ВЧК. С чувством облегчения и благодарности Богу я вышел на Малую Лубянку. Светило сентябрьское солнце, притихшая и плохо убранная Москва ожидала тяжелой голодной зимы. Сидевшие со мной передали мне ряд адресов для посещения их родственников. Но один из моих сослуживцев просидел еще два месяца в Бутырках, хотя все другие наши служащие были выпущены. Наконец, уже в ноябре его выпустили, оказалось, что его имя пропустили в списке освобождаемых...
Мои воспоминания не были бы закончены, если бы я не сказал о том, как я осуществил на деле совет о. Нектария. Из практики старчества известно, что совет старца должен быть обязательно выполнен, иначе вас постигнут всякие несчастия. Но если вы последуете совету старца, то Бог поможет вам и как бы «все содействует ко благу». Все это я испытал на опыте своей жизни.
Вскоре после освобождения я поступил на службу. Но, помня слова старца, я взял себе самое скромное и ничего не обещающее место секретаря при техническом совете одного из «главков» ВСНХ (Высший совет народного хозяйства, а «главки» главные управления отдельных отраслей промышленности). Главное преимущество этого места состояло в том, что главк помещался на той же улице, где я жил. Однако многие мои сотоварищи-инженеры и знакомые были весьма изумлены моим выбором, считая, что я мог устроиться гораздо лучше. Но уж всегда так бывает, что Божьи пути по человеческому рассуждению кажутся по крайней мере «странными». Но как только наступила суровая зима, так сейчас же выяснилось все преимущества моего выбора. Как только выпал снег, трамвайное движение прекратилось на всю зиму: некому было расчищать пути. Люди, служившие в разных комиссариатах в центре Москвы, вынуждены были тратить уйму сил и времени на хождение. Еще хуже было тем, кто имел две службы и с утра до вечера делал длинные концы пешком. — Но еще более я выиграл в чисто духовном отношении. Мои несложные секретарские обязанности не были утомительны, а потому у меня оставалось сравнительно много времени и сил, которые я вкладывал в церковную жизнь. А в этот год, благодаря мудрому руководству Святейшего Патриарха Тихона, церковная жизнь в Москве чрезвычайно оживилась. Москва покрылась сетью братств, кружков и союзов, так как Патриарх отменил границы приходов и разрешил образование междуприходских братств. К деятельности этих братств, руководимых наиболее ревностными пастырями, были широко привлечены и миряне: они пели, читали на клиросе, проводили беседы и даже выступали с проповедями. По вечерам совершались акафисты с общенародным пением и беседами после них. Для детей, лишенных уроков Закона Божия, устраивались беседы с туманными картинами из Священной истории, молодежь собиралась отдельно и занималась изучением церковного устава, Евангелия и т. п.
Я принимал близкое участие в Братстве Святителя Алексия, Митрополита Московского, во главе которого стоял протоиерей Роман Медведь, бывший настоятель Севастопольского собора. К братству были приписаны еще несколько приходских церквей в разных концах Москвы, где вели работу члены братства. В самом храме братства ежедневно совершалась ранняя литургия и члены могли посещать ее еще до своей службы. Три раза в неделю по вечерам были вечерние богослужения с беседами, а члены братства старались ежемесячно приступать к Св. Причастию и активно участвовали в работе.
Благодаря моей незагруженности служебными обязанностями, я имел возможность посвящать свои силы работе в братстве, а потому это время принесло мне громадную духовную пользу, здесь я окреп духовно и начал жить в ограде Православной Церкви. Тогда же было положено и начало моей проповеднической деятельности, особенно после того, как в 1919 году Святейший Патриарх Тихон посвятил нас, троих членов братства, в чтецов, с наименованием нас «БЛАГОВЕСТНИКАМИ», такие «благовестники» появились тогда во многих братствах и выступали с проповедями с церковного амвона.
Так, исполняя совет о. Нектария, я получил возможность закрепить свою связь с Православной Церковью и получить весьма ценную подготовку к моей дальнейшей миссионерской работе. И во всей моей последующей жизни в Советском Союзе его слова всегда сбывались: как только я начинал подниматься по служебной лестнице, так вскоре у меня появлялись неприятности и осложнения, когда же я довольствовался малым, то жизнь текла более спокойно. Впрочем, это уже особая тема, на которой здесь останавливаться не буду.
В заключение коснусь еще вкратце той дальнейшей духовной связи, которая совсем неожиданно установилась у меня с о. Нектарием и продолжалась до самой его кончины. Хотя моя первая и последняя встреча с ним уже связала меня невидимыми узами со старцем, но по воле Божией он до конца не оставил меня своими молитвами.
В 1920 году я уехал из Москвы на родину, на Северный Кавказ, где жил все время. Почти тогда же уехала в Тульскую губернию одна из участниц нашего братства, г-жа Т., дочь священника, вскоре принявшая тайное иночество. Проживая недалеко от Оптиной пустыни, она сделалась духовной дочерью о. Нектария и часто его посещала. Когда же монастырь закрыли, она не перестала посещать старца в тех местах, где он потом проживал. Мы изредка переписывались и в ее письмах я всегда получал от о. Нектария благословения. Зная, как я почитаю о. Нектария, она сообщила мне, что он молится за меня и мою семью, а иногда рисковала пересылать мне от него иконки или листки поучений. Таким образом, я еще в течение почти восьми лет продолжал ощущать благодатную поддержку старца и чувствовал в своей жизни охраняющее действие его молитвы. В 1928 году Т. сообщила мне о смерти этого последнего оптинского старца. И как раз в последующие годы моя жизнь заметно осложнилась и наступили весьма тяжелые годы в моей жизни. Мне кажется, что и здесь играло роль прекращение духовной молитвенной поддержки со стороны старца...