Он учил внимательности в мысли: "Перестаньте думать, начните мыслить. Думать - это расплываться мыслью, не иметь целенаправленности. Отбросьте думание, займитесь мышлением. Была "дума", которая думала, а не мыслила государственно - Наполеон думал, а Кутузов мыслил. Мысли выше дум".
О жизни он говорил: "Жизнь определяется в трех смыслах: мера, время, вес. Самое доброе, прекрасное дело, если оно выше меры, не будет иметь смысла. Ты приникаешь к математике, тебе дано чувство меры. Помни эти три смысла. Ими определяется вся жизнь".
Он рассказывал, что в молодости много наблюдал жизнь насекомых и животных.
Однажды старец сказал: "Бог не только разрешает, но и требует от человека, чтобы тот возрастал в познании. В Божественном творчестве нет остановки, все движется, и Ангелы не пребывают в одном чине, но восходят со ступени на ступень, получая новые откровения. И хотя бы человек учился сто лет, он должен идти к новым и новым познаниям... И ты работай. В работе незаметно пройдут годы". В это время лицо его было необыкновенно светлым, таким, что трудно было смотреть на него.
В другой раз он сказал: "Одному пророку было явление Божие не в световом окружении, а в треугольнике. И это было знамением того, что к неисследимой глубине Божией человек не может приближаться и испытывать ее. Человеку позволено испытывать окружение Божества, но если он дерзнет проникнуть за черту, он гибнет от острия треугольника".
Говорил старец и об искусстве и литературе. "Заниматься искусством можно, как всяким делом, как столярничать или коров пасти, но все это надо делать как бы перед взором Божиим. Есть большое искусство и малое. Вот малое бывает так: есть звуки и светы. Художник - это человек, могущий воспринимать эти другим невидимые и неслышимые звуки и свет. Он берет их и кладет на холст, бумагу. Получаются краски, ноты, слова. Звуки и светы как бы убиваются. От света остается цвет. Книга, картина - это гробницы света и звука. Приходит читатель или зритель, и если он сумеет творчески взглянуть, прочесть, то происходит "воскрешение смысла". И тогда круг искусства завершается. Перед душой зрителя и читателя вспыхивает свет, его слуху делается доступен звук. Поэтому художнику или поэту нечем особенно гордиться. Он делает только свою часть работы. Напрасно он мнит себя творцом своих произведений - один есть Творец, а люди только и делают, что убивают слова и образы Творца, а затем от Него полученной силой духа оживляют их. Но есть и большое Искусство - слово убивающее и воскрешающее (псалмы Давида, например), но путь к этому искусству лежит через личный подвиг художника, это путь жертвы, и один из многих тысяч доходит до цели".
"Все стихи в мире не стоят одной строчки Священного Писания". "Пушкин был умнейший человек в России, а собственную жизнь не сумел прожить".
Старец любил цитировать "Гамлета": "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам".
Один писатель спрашивает у старца, как он считает, можно ли напечатать стихотворение, направленное против монастыря. "Печатай! Вот Мильтон писал страшные вещи и, можно сказать, даже ужасные, а все вместе хорошо. Всегда надо творчество брать в целом".
Он говорил о необходимости для писателя продумывать каждое слово: "Прежде чем начинать писать, обмакните перо семь раз в чернильницу".
Признавая значение театра как средства народного воспитания, советуя артистам соблюдать в игре соразмерность, он однажды не благословил идти на сцену одну девушку, мечтавшую об этом. Когда его спросили, почему он не благословляет, он ответил: "Она не осилит и развратится. Здесь сила нужна. Застенчивость - по нынешним временам большое достоинство. Это не что иное, как целомудрие. Если сохранить целомудрие (а у вас, интеллигенции, легче всего его потерять) - это все сохранит!"
Живопись, к которой он сам имел способности, была ему особенно близка.
"Теперь нет большого живописного искусства. Раньше художник готовился к писанию картины и в душе и внешне. Прежде чем сесть за работу, он все приготовлял: и холст, и краски, а картину свою писал не несколько дней, а годы, иногда всю жизнь, как Иванов свое "Явление Христа народу". И создавались великие произведения. А сейчас - сядет работать, ан кисти подходящей нет или краски надо бежать доставать, от работы отрывается. Даже внешне не соберет себя. И пишет все второпях, не продумав, не прочувствовав..."
Однажды старец заметил: "А когда пишешь Ангела, нужно, чтобы свет не на него падал, а из него струился".
Старцу очень хотелось, чтобы была создана картина Рождества Христова. "Надо, чтобы мир вспомнил об этом. Ведь это только раз было! Пастухи в коротких, изодранных по краям одеждах стоят лицом к свету, спиной к зрителю, а Свет не белый, а слегка золотистый, без всяких теней, и не лучами или снопами, а сплошь, только в самом дальнем краю картины светлый сумрак, чтобы показать, что это ночь. Свет весь из ангельских очертаний, нежных, едва уловимых, и чтобы ясно было, что это красота не земная - небесная, чтобы нечеловеческое это было!" - прибавил батюшка с особой силой.
Одной девушке он сказал: "Почему пастухи видели в эту ночь Ангелов? Потому что они бодрствовали".
Однажды старцу показали прекрасную икону Преображения Господня, где яркость Фаворского света достигалась контрастом с черными узловатыми деревьями на переднем плане. Старец велел их стереть, говоря, что там, где Фаворский свет, не остается никакой черноты. Рассказывая, он показывал: "Когда загорается этот свет, каждая трещинка на столе светится, а там, где тени, - только более слабый свет".
Все замечания эти были плодом внутреннего духовного опыта отца Нектария. Сейчас, неся служение старца, он делился с людьми своими знаниями. Но переход из уединенной кельи к общественному служению дался ему нелегко. В 1913 году по настоянию отца Венедикта, настоятеля Боровского монастыря и благочинного монастырей, оптинская братия собралась, чтобы избрать старца. Сначала старчество предложили отцу архимандриту Агапиту, жившему в Оптиной на покое. Это был человек обширных познаний и высокого духа, автор лучшего жизнеописания старца Амвросия, но решительно уклонявшийся и от архиерейства, не раз ему предлагаемого, от старчества он отказался наотрез. Он спасался, имея лишь несколько близких учеников. Одним из них был иеромонах Нектарий. Когда братия стала просить его указать им достойного, он назвал отца Нектария. Тот, по смирению своему, и на соборе братии не присутствовал. Когда его избрали, послали за ним отца Аверкия. Тот приходит и говорит: "Батюшка, вас просят на собрание". А батюшка Нектарий отказывается. "Они там и без меня выберут, кого надо". "Отец архимандрит послал меня за вами и просит прийти!" - говорит отец Аверкий. Тогда батюшка сразу же надел рясу и как был - одна нога в туфле, другая в валенке - пошел на собрание. "Батюшка, вас избрали духовником нашей обители и старцем", - встречают его. "Нет, отцы и братин. Я скудоумен и такой тяготы понести не могу", - отказывался батюшка. Но отец архимандрит сказал ему: "Отец Нектарий, прими послушание". И тогда батюшка согласился.
Отец Венедикт поддержал этот выбор, но когда отец Нектарий стал уже старцем и поселился в хибарке старца Амвросия, решил испытать его. Приехав в монастырь, он послал сказать ему, что требует его к себе. А батюшка Нектарий не идет: "Я столько лет в скиту живу и никуда не выхожу и идти не способен". Тогда отец Венедикт посылает вторично и велит сказать: "Благочинный монастырей требует тебя к себе". Тут батюшка сразу пришел в монастырь и поклонился отцу Венедикту в ноги, а тот смеется и говорит: "Я - благочинный, к тебе в ноги кланяться не стану, а до земли поклонюсь". Потом они стали дружески беседовать.
Но всегда старец говорил о себе: "Ну какой я старец. Как могу я быть наследником прежних старцев! Я слаб и немощен. У них благодать была целыми караваями, а у меня ломтик".
Вспоминая старца Амвросия: "Это был небесный человек и земной Ангел, а я едва лишь поддерживаю славу старчества", с тонким юмором он говорил: "Я - мравий и ползаю по земле и вижу все выбоины и ямы, а братия очень высока - до облак подымается". "О, лениве, пойди ко мравию и поревнуй его житию!" - это сказал не светский писатель, а в церкви читается. Паремии слышали? А кто мы такие - батюшка Анатолий и мы? Только мравки. И вы к нам пришли. А вот Крылов, ваш петроградский библиотекарь, про мравия писал, как к нему стрекоза пришла. Вы знаете?" Батюшка начинает улыбаться, рассказывая конец басни. Однако тут же обращается к образам, творит краткую молитву и отпускает посетителя: "Вы еще только подходите к первой ступеньке, не поднимались, а только подходите. А еще надо пройти сквозь дверь, и никакими усилиями невозможно в нее войти, если не будет милости Божией. А потому первым делом надо просить: Милосердия двери, Господи, отверзи ми. Все испрашивается молитвой! Адам в раю. Заповедь: Возделывай и храни - о молитве. А Адам беспечно только созерцал красоту, он не благодарил Бога". Смирение, любовь к ближним и покаяние батюшка считал важнейшими в духовном пути.
"Положение Иова - закон для всякого человека. Пока богат, знатен, в благополучии, Бог не откликается. Когда человек на гноище, всеми отверженный, тогда является Бог и Сам беседует с человеком, а человек только слушает и взывает: Господи, помилуй! Только мера унижения разная".
"Главное, остерегайтесь осуждения близких. Как только придет в голову осуждение, так сейчас же со вниманием обратитесь: Господи, даруй ми зрети моя согрешения и не осуждати брата моего".
С умилением старец говорил: "У меня плохо, зато у Благодати хорошо. Тем только и утешаюсь, что у Благодати хорошо. А как дивно хорошо! Когда посмотрю на себя и вижу, что у меня плохо, а у брата хорошо, то и это меня утешает. У меня плохо, сознаюсь. Но у Благодати хорошо и у брата хорошо. А я с братом одной веры. И "хорошо" брата и на меня переходит в Благодати, не мое хорошо, а брата". Здесь поразительны слова об одной вере с братом, ибо это единство веры создает как бы среду для действия Благодати.
Старец много предостерегал приходивших к нему против уклонения от Православия, против "живой церкви" и ложных мистических течений.
О "живой церкви" он высказывался решительно: "Там благодати нет. Восстав на законного Патриарха Тихона, живоцерковные епископы и священники сами лишили себя благодати и потеряли, согласно каноническим правилам, свой сан, а потому и совершаемая ими литургия кощунственна". Своим духовным детям старец запрещал входить в захваченные живоцерковниками церкви; если же в тех церквах находились чудотворные иконы, например Иверская, то заповедал, входя в храм, идти прямо к ней, ни мыслию, ни движением не участвуя в совершающемся там богослужении, и свечи к иконе приносить из дому или из православной церкви.
Но говорил: если живоцерковники покаются, в церковное общение их принимать. О мистике же он говорил: "Мистика - это многоцветная радуга. Один конец ее упирается в море, другой - в землю, а там что - одна грязь, а у них остается море - высокая область..." "Что, поняли?" - спросил он слушателей. Образ моря в святоотеческой литературе - это образ неверного, колеблемого, обуреваемого.