Рассказ Фени:
«Мой духовный отец, священник П., посоветовал мне обратиться к Оптинским Старцам за разрешением некоторых моих вопросов. По его слову я поехала в Оптину, не зная даже, в чем состоит старческое руководство. Сначала я попала к батюшке Анатолию, а через несколько дней к батюшке Нектарию. Он мне дает книгу святителя Игнатия Брянчанинова об умной молитве, написанную литературным, а не специфическим монашеским языком. Я читаю и думаю: «Как они здесь читают такие книги? Ведь такой язык для них страшно труден и непонятен». На мои помыслы батюшка отвечает тончайшей улыбкой: «Конечно, мы малограмотные, и таких книг читать не можем, это ведь для таких образованных барышень, как ты, написано». Тут я не выдержала, бросила книгу и упала перед ним на колени. Потом я еще два раза приезжала в Оптину, к Старцам ходила, но спрашивать их постеснялась, и потому я от них никакого указания не получала. Потом уже я о других, тоже молчавших, Старцев спрашивала: «Батюшка, почему вы ничего не скажете?» А он говорит: «Потому что они не спрашивают». Во второй раз духовный отец мой просил, чтобы я обязательно привезла ответ на его письмо.
Я робко прошу батюшку, а он говорит мне: «Обожди до завтра», — а завтра извиняется, письмоводитель не пришел, и просит еще до завтра обождать. Так он меня две недели мучил. У меня не хватило бы смелости беспокоить его для себя, а для духовного отца моего Должна я была, и с такой мукой и застенчивостью все просила Батюшку дать мне наконец ответ, а он все откладывал.
Наконец, я решила ехать. Не взяв благословения у Старца, пошла на вокзал. Тут уже сейчас должен поезд подойти, а у меня такая тоска, такое желание вернуться в Оптину и все-таки получить ответ для отца моего духовного, что я не выдержала и побежала обратно. А батюшка встречает меня улыбкой и подает мне уже запечатанное письмо. А когда в третий раз я приехала, батюшка оставил меня жить в Оптиной, а я ведь приехала налегке, без вещей, рассчитывала на неделю, а прожила год. Тут уже батюшка стал меня воспитывать духовно. На вопросы мои не отвечал. «Нам с тобой торопиться некуда, у нас год впереди». А повел меня путем суровым. Все мои помыслы обличал до мелочей. Помню, я раз в зеркало поглядела и подумала: какая я белая стала. А когда я пришла к батюшке, он при всех стал передразнивать меня: стал на меня так глядеть, как я на себя в зеркало глядела, и спрашивать: «А почему ты такая белая?»
Тут уж я перестала глядеться в зеркало. Зима наступила, а у меня веревочная обувь и нет теплой одежды. А перед тем легкие у меня были в плохом состоянии. Хожу я по снегу почти, можно сказать, босиком и ничего, не простужаюсь, а батюшка спрашивает меня: «Фенечка, а тебе не холодно?» — «Нет, батюшка, за ваши молитвы ничего». Тут он говорит: «Я тебе скоро теплую ряску дам». — «Как ваша воля». А на следующий день подходит ко мне в церкви монашка и говорит: «Одна дама хочет вам теплую ряску дать, она не может видеть, как вы по такому холоду раздетая ходите». Я вспомнила батюшкины слова и поблагодарила.
Бывало, возьмет меня батюшка к себе, прижмет мою голову к своему сердцу и дремлет. А я боюсь пошевельнуться, чтобы не потревожить его. Все тело затечет. Тогда я начинаю тихонько целовать его руку, чтобы разбудить его, а он проснется и отпустит меня. А ни на какие вопросы мои не отвечал, так что я и утешалась, и расстраивалась сразу. Уехал батюшка к В. П на хутор. Поехали мы с Н. за ним, а потом в Холмищи перебрались. Однажды (Н. уже уехала лечиться в Москву) батюшка посылает меня к В. П. уже под вечер, но все как-то задерживает меня под разными предлогами и только под конец говорит: «Ну, теперь иди». Прощаясь, спрашивает: «А ты не боишься?» — «Нет, за ваши святые молитвы не боюсь». Прихожу на хутор, а там все ужасаются: «Как это вы пришли? Еще четверти часа нет, как наши собаки выли на волка». А правда на дороге видела я огромные свежие следы. Тут на хуторе батюшка велел мне однажды затопить для него печь. Я дров принесла, две вьюшки открыла. Батюшка сам, благословясь, поджег дрова, а дым как повалит в комнату. Батюшка говорит мне: «А открыла ли ты вьюшки?» — «Открыла», — отвечаю. — «А ты еще посмотри». — «Нет, батюшка, и смотреть нечего, знаю, что открыла». Дым все валит и валит в комнату. Батюшка вышел на крыльцо. Там ветер. Стоит батюшка, воротник поднял, а ветер треплет его седые волосы. Идет келейник Петр и спрашивает меня: «А вы все три вьюшки открыли?» Я обомлела. «Нет, говорю, только две». Петр побежал открывать третью. Я у батюшки прошу прощения и умоляю пойти ко мне (я в том же доме на другой половине жила), а он не соглашается. Так и простоял он на крыльце, пока комната не очистилась от дыма, живым укором моему непослушанию.
Батюшка предупреждал меня: когда пойдешь в Оптину, не заходи к друзьям своим, к которым всегда заходишь. Но я не послушалась. От непослушания моего проистекли обстоятельства, благоприятствующие греху, и вот лег на меня смертный грех, и батюшка меня прогнал от себя. Вернулась я в свою комнату и упала на пол в последнем отчаянии. Чувствую, батюшка незримо встает около меня и поднимает меня. Пришла в себя, пережила я кое-как это горе, но два года после того не принимал он меня. Потом принял и сказал: «Больше смертного греха не совершишь ты вовек».
Однажды чувствовала я ненависть к одной близкой батюшкиной духовной дочери. Мучилась я этим искушением и призналась батюшке, а он мне дал прочесть историю Иосифа, как братья завидовали пестрой одежде Иосифа, и поняла я, что корень ненависти моей зависть, и тут я почувствовала умиление сердечное. Однажды он подвел меня к иконам, поставил и сказал: «Читай Богородицу», пока Она тебе не ответит: «Радуйся», — а сам ушел. Я читаю с ужасом и думаю: «Как же это будет?» И никакого ответа не слышу. Тут входит батюшка и дает мне поцеловать свой наперсный крест. Тогда меня охватила неизъяснимая радость.
Однажды в Холмищах батюшка вынес блюдце с водой и ватку и стал, крестя меня, обмывать водой все мое лицо. Я смутилась и подумала: не к смерти ли он меня готовит? А на следующий день я помогала снимать с чердака обледенелое белье. Я стояла внизу, а мне передавали его сверху. Вдруг кто-то уронил огромное, замерзшее колом, одеяло, и оно ударило меня по лицу. Такой удар мог бы меня серьезно искалечить, но у меня на лице не оказалось даже синяка, или царапинки. Я пошла к батюшке и рассказала ему; он молча снова обмыл мне лицо таким же образом.
Однажды я вхожу в Холмищах на его половину и слышу из прихожей, через запертую дверь, как батюшка в приемной кого-то укоряет, или что-то требует очень громким, грозным голосом. Мне стало странно и страшно. Это не подходило на обычную манеру батюшки и я подумала: «Кому же это так достается?» Когда я прочла молитву, батюшка открыл дверь. В комнате никого не было.
Батюшка часто говорил: «Когда я болен, я скорблю, а когда здоров, не умею пользоваться своим здоровьем».
О детях батюшка говорил: «Коли дитя в младенчестве сердится, то уже согрешает». «Чтобы дети не хворали, надо их чаще причащать».
«Чтобы избежать соблазна, надо смотреть прямо перед собой, а не косить по сторонам».
Раньше я часто совершала мысленно крестное знамение. Батюшка объяснял, что этого делать нельзя. «Если ты хочешь благословить какое-нибудь лицо, или предмет, то можешь себе представить мысленно, но крестное знамение совершать физическим движением». Когда бьют часы, крестись, чтобы огражден был следующий час».
Однажды одна женщина написала батюшке, что она страшно нуждается. Он заплакал: «Подумай, у нее даже хлеба нет».
«Все четыре стороны комнаты надо крестить перед сном».
Он позволил заочно брать у него благословение. Я спрашиваю: «Когда?» Он говорит: «Церковь молится утром, в поддень и вечером».
Однажды он подарил мне белую вышитую рубашку и велел ее носить. Я спрашиваю: «Батюшка, это смирительная рубашка?» А он смеется: «Нет, благодатная».
Как-то повезла к батюшке моих знакомых, мужа и жену. Он обоих обласкал, а жене сказал: «В следующий раз ты привезешь мне свою карточку, а если не привезешь — не взыщи». Женщина эта была беременна. Она не поняла батюшкиных слов. И вообще она была маловерующей. Она вызвала неосторожностью своей, или злоумышленностью — не берусь судить — преждевременные роды, и ребенок погиб. К батюшке ей больше не пришлось попасть, а мужу ее батюшка сказал: «Вот, я при свидетелях говорю, что больше не буду с вами иметь никакого дела», — и взволнованно отстранил его.
Он обличал скрытые мои страсти, о которых я и сама не подозревала. Так обычно я щедра и нерасчетлива. Вдруг он мне говорит: «Есть у тебя деньги?» — «Есть». — «Сколько?» — «Десять рублей». — «Одолжи мне их». И вдруг я чувствую, что мне жалко их отдать ему. Я говорю ему в ужасе: «Батюшка, простите, я и не знала, что я такая». А он смеется.
Как-то стою я на крыльце в Холмищах. Ко мне Подходит Мария и передает от батюшки носовой платок. После этого несколько дней я горько плакала из-за ссор с нею же, а батюшка меня не принимал. Потом принял и дал мне прочесть, как одна игумения получила от своего духовного отца платок в предзнаменование слез.
У Марии была чашка, которую батюшка подарил ей в день ее пострига, и батюшка не раз ей говорил: «Убирай ее, чтобы ее не разбили». Однажды я мыла посуду и нечаянно разбила блюдце от этой чашки. Иду к батюшке и потихоньку прошу прощения. Он отвечает мне: «Бог простит». Мария, узнав, что блюдце разбито, устраивает истерику. Батюшка утешает ее и бранит меня при всех. «Ведь вот какая злоумышленность. Феня нарочно разбила чашку, чтобы досадить бедной Марии». Я шепчу батюшке, становлюсь на колени. Батюшка: «Не все же молоком кормить, надо и твердой пищей». Он молча пожимает мне руку, но продолжает громко бранить меня. После этого целую неделю он не принимает меня. Я борюсь. Наконец я вношу к нему самовар, ставлю на табурет и радуюсь, что вижу его наедине. Он благословляет меня, а я, охватывая и задерживая его руку, говорю: «Батюшка, отчего вы меня не принимаете? Теперь я не пущу вас, пока вы меня не примите». Тогда батюшка делает непередаваемое брезгливое движение, отмахиваясь от меня, как от жабы. Я не выдержала и начала плакать. Тогда он мгновенно смягчается, принимает меня и смеется: «Вот твои глазки и оросились. Мне этого только и нужно было».