Из воспоминаний монахини Белевского монастыря (Нат. Б.):
«Зимой, в 1916 году приезжал в Петроград на закладку Шамординского подворья батюшка Анатолий. Мы были у него и на исповеди, и у себя на дому принимали Старца. От знакомых получили книгу «Тихие приюты» и из нее узнали о старцах Оптиной пустыни и об о. Герасиме. По описанию особенно тянуло к Батюшке Нектарию и я записала его в свое поминание. Летом того же года наконец исполнилось мое желание, и мы поехали в Оптину с мамой и сестрой. Звал нас Батюшка Анатолий, но я стремилась уже больше к старцу Нектарию, я хотела, чтобы он указал мне, в какой монастырь поступать. Желание оставить мир у меня уже было, а сестра, напротив, боялась этого и все оттягивала нашу поездку. Помню хибарки были полны и нас несколько дней все не принимали, указывая просить келейника. При первой же встрече Батюшка благодарил меня за молитвы.
Мы были с мамой, и всех троих он принял нас сразу, причем, взяв нас за руки, меня и сестру, вел нас сам и подвел к образу Св. Троицы (в углу его келлии наверху был этот образ) и сказал: «Я вас принимаю как Авраам Святую Троицу», — называя нас ангелами.
Его голос, ласковое обращение и слова эти так меня смутили, что не помню даже остальных слов от волнения, и у меня полились ручьи слез от умиления, покаяния и радости, что я вижу святого Старца, вижу ангела на земле.
После Батюшка, поговорив, дал сестре читать, а мне листок об Иоакиме и Анне, а по прочтении благословил взять на память. Так как я знала, что Батюшка ничего просто не делает, то раздумывала, почему о них. Всем хорошо известна история рождения Матери Божией. И вот через два года, когда я снова была осенью у Батюшки, он послал меня с Белевской монахиней погостить и проситься в Белевский монастырь, говоря: «Я тебя не просто, а трижды благословляю», — и все крестил. Не спрашивал уже, согласна ли моя мама, и сам назначил день отъезда нашего на 9 сентября. Мы приобщились 8-го в Рождество Богородицы, а вечером когда я услышала канон святым богоотцам, я вспомни ла о листке и поняла, что они мои покровители, как бы они вели меня в Белевскую обитель. Тут же скажу и о кончине Батюшки. Мне очень хотелось быть при его погребении, и я всегда боялась, что могу не узнать опоздать, и просила его духом вызвать меня, и вот и это он мне как бы предуказал за шесть-семь лет. В Москве я уже пять лет живу. Приезжая из Белева, я всегда по нескольку дней жила в Оптиной, а когда и по нескольку недель, и однажды Батюшка дал мне письменную работу: переписать из книги Иоанна Златоуста, из толкования на Евангелие от Иоанна, из беседы Иисуса Христа с самарянкой, отметив крестиками откуда начать и где окончить. То были слова: «Настанет время, когда истинные поклонники будет поклоняться не на горе сей, а в духе и истине». Прошло несколько лет, я иногда вспоминала о том... Эту зиму я стремилась все время к Батюшке, но предупреждали меня, что он слаб, не допускают. Слышала, что Батюшка все слабеет и очень беспокоилась. А в одно из воскресений собралась в село Коломенское, в храме у Матери Божией встретилась неожиданно с одной знакомой монахиней, которая поведала мне, что Батюшка совсем слаб, никого не принимает, и не отвечает уже. Встревожившись, стала узнавать от чад его о здоровье, ездила ежедневно на Маросейку, и в воскресение в неделю о Самарянке, услышав евангельское чтение, вспомнила вдруг, что Батюшка давал мне переписывать... Кольнуло в сердце: жив ли сегодня? И вот в тот же день, отъезжая к нему, на вокзале узнала, что скончался.
Описывать все случаи прозорливости Батюшки было бы очень много. Чувствовалось, что он все знал вперед и слышал мысли, отвечал на мысли.
На первой же беседе, когда принял нас с сестрой вдвоем, батюшка уговаривал сестру идти в монастырь (я хотела, а она боялась), а на меня как бы мало обращал внимания.
«Ксенечка, — говорил он, — я тебя прошу, я тебя умоляю, иди в монастырь. Согласна? Обещаешь? Выбирай Шамордино или Белевский». Собирался сам переговорить с мамой, она была не согласна отпустить нас. Причем держал руки сестры крестообразно в своих руках. Правую в своей правой, а левую — в левой. На меня же, когда уговаривал сестру, не обращал внимания. Так как я за благословением и указанием и ехала, и, любя очень сестру, не желала с ней разлучаться, то, когда вышел Батюшка, я просила ее сказать ему, чтобы и меня с ней благословил не разлучаться. А он, принеся нам по карамельке (очень вкусные тянучки), сказал на меня: «Успеем...» И так и было: я от него не ушла, а сестру он спешил устроить, провидя ее кончину, как после мне и сказал. Мама не согласилась, расплакалась, обиделась на нас, и даже Батюшка не мог ее уговорить отпустить нас тогда же, а говорил ей много. Месяцев через восемь или девять сестра заболела, очень страдала и через полгода скончалась. Два последних месяца мы ее ежедневно приобщали и пособоровали, а Батюшка утешал ее в письмах. Рассказывал и после еще много о ней и о том, как погрешают родители, не отпуская детей в монастырь. «Пожалели, не отдали Богу, Господь Сам взял», — говорил Батюшка. А меня после утешал, говоря, что сестра в блаженстве со Старцами. И видели ее во сне в белой мантии и белой камилавке.
Помню, мы приехали всей семьей к Батюшке, вошли все сразу: родители, старший брат, племянник и я. Отец стал жаловаться на меня, обидно было очень, а возражать, оправдываться нельзя было. Отец был недоволен к тому же, что и распорядилась деньгами.
Помню Батюшка строго наказал мне, что не следует быть «выскочкой», а надо довольствоваться тем, сколько и где жертвует отец; при том сказал, что и давая деньги, можно иной раз не пользу, а вред сделать, и что на все надо рассуждение иметь.
Мама иногда роптала на отца из-за его расчетливости, она любила помогать, и приходилось делать это тайно от него, и она в расчете на помощь в этом отношении от Батюшки, прося его после повлиять на отца, как бы ошиблась.
Батюшка при отце стал говорить, что «скупость не глупость», и приводил примеры (не помню). Мы от неожиданности растерялись, недоумевали на Батюшку, высказывали это ему после, а он, как бы ничего не зная, сказал, смеясь: «А я не знал, не понял». Но то было не просто, но понять Батюшку иногда было очень трудно. Он часто и вовсе отказывался от своих слов, заставляя меня в то же время поступать так, как он этого хотел. Так, посылая меня все в Белев, он настаивал на том, чтобы мать игумения дала мне келлию и послушание. После этого мать игумения приехала к нему говорить обо мне, желая отказать мне, так как в Белеве уже предполагался роспуск монастыря, и она, несмотря на благословение и просьбу Старца, не хотела меня принять (поскольку я была из буржуазной семьи). И Батюшка отказался от своих слов, сказав матушке игумении, что он не знает, почему я не еду в Петроград, и что остаться в Белеве — это мое желание (это тогда, когда я только за послушание ему и осталась там). А когда матушка игумения уехала, он опять меня туда отослал, говоря: «Живи там, матушка не гонит». А в это самое время родные звали меня в Петроград. Батюшка не пускал.
Батюшка часто трогал своей материнской заботливостью. Так мы приезжали с другой сестрой зимой, когда на гостинице было уже очень плохо. Жили с масленицы и до шестой недели, и Батюшка сам позаботился о нас, дал нам свое одеяло, подушку, таз мыть голову, все предусмотрел. Зимой мало бывало приезжих и Батюшка нас принимал часто и закормил сладостями. Шепчет, бывало, подождать после общего благословения и найдет нам каждой то финики, то пряники, то булочек... Но и досталось нам «пряников»... дома, когда вернулись в Петроград. Скорби гостинцами называют Старцы.
В год заболевания и смерти сестры Батюшка неожиданно подарил старшей сестре ящичек, коробочку резной работы (гроб) и чаю пакетик, носовой платок (слезы) и пряников, чтобы всем раздать.
За год до голода раздавал всем по пять пряников мятных в память насыщения пятью хлебами пяти тысяч.
Когда я готовилась совсем в обитель, Батюшка стал меня закалять. Оставил меня пожить. Застала осень, а я была в летнем костюме и туфлях. Родные обещали прислать мне пальто и денег, но ни того, ни другого не получила. Начались дожди, я мерзла, в номере на гостинице не было и печки, мне предлагали перейти в другой номер, но Батюшка не благословлял, подводил за руку к градуснику: «Посмотри сколько, нет мороза еще? Помнишь, как в 20 градусов жили у нас, как птички ежились. Потерпи, благодать Божия тебя согреет». А посторонние меня все жалели, удивлялись, почему не переменить номер. Монахи предлагали кто фуфайку, кто малинового варенья. Я кашляла. Перчатки дали. Келейник дал свои высокие сапоги и я ходила в них в скит и в храм, как кот в сапогах. Все смотрели с удивлением, один Батюшка как бы ничего не хотел замечать.
Так же и в обители Батюшка меня к суровой жизни приучал. Монастырь своекоштный был. Все свое было у сестер. Помню мне трудно было печь хлеб, месить тесто. И дров больше требовалось, и мне казалось проще иногда блины печь, но Батюшка не позволил. Однажды спросила о скоромном масле, считала и это для себя роскошью после, но в голодовку хотела себя подкрепить, но Батюшка сказал с натяжкой: «Для здоровья-то полезно... ну можешь». Однажды я подумала: «Неужели Батюшка не сочувствует мне, не знает как мне тяжелы условия Белевской жизни после Петрограда?» И Батюшка вдруг сам стал спрашивать детально, как я живу, как питаюсь. Учил, как картофель крестьянам давать на посев, чтобы получить от них половину. Учил, как масло постное на соль менять. Спрашивал, тяжело ли мне воду из-под крутой горы носить осенью и весной. Учил употреблять дождевую воду и снеговую, так как к реке не подступить бывало.
Спрашивал, сколько весит ведро, будет ли 20 фунтов в нем? Я с трудом одно ведро носила, после привыкла, окрепли мускулы. «Потерпи, все это Бога ради», — и меня утешал, что доволен тем, что я в Белеве живу.
Говорил потом: «А ведь ты ни разу не попросилась у меня в Петроград».
Я любила слушать Батюшку, когда он рассказывал что-нибудь иногда притчами, его наставления, или жития святых преподобных жен, указывая на некоторые из них и говоря: «Читай и подражай». О молитве говорил: «Молись, и сама молитва всему научит». Он был делатель молитвы Иисусовой, любил говорить о ней, повторял: «Это тебе моя заповедь — всегда, везде, при всяком деле говорить: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».
Когда я говорила Батюшке, что только его молитвами надеюсь спастись, Батюшка сразу делался очень серьезным и с ударением (по смирению) говорил: «Молитвами святых отец наших. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».
Мне очень хотелось иметь от Батюшки четки, просила о том, но он все оттягивал. Потом, когда мне Владыка благословил сам свои четки, батюшка мне сказал: «У тебя есть от епископа, а ты у меня просишь». Но мне хотелось иметь от него для праздника, приобщения. «Обещаю, но пока нет у меня». А были, целый ящичек был четок.
Потом однажды сказал привезти ему и обещал в обмен, но я двое привезла. Батюшка был очень доволен, обещал дать, а при отъезде опять сказал: «Помолись подольше и тогда дам». Таким образом, думаю, он хотел отучить меня от пристрастия. Приезжая уже из Москвы, просила опять, и Батюшка обещал к постригу очень твердо, но я не напомнила и не получила. Он мало принимал в скиту, за день два-три человека, и очень редко кого соборовал. Нам с сестрой позавидовали, что Батюшка нас сам соборовал и в тот день никого не принимал. Он был как ангел в белом облачении с розовой отделкой, и очень напоминал мне батюшку Амвросия.
Он был слаб и иногда даже садился отдохнуть. При отъезде он приготовил мне подарок: свой белый хитон, который мне был как раз. Сказал: «Смотри береги, я приготовил тебе подарок, который тебе понравится, знаю. Подумала, что на смерть, и так у него и не благословилась.
Батюшка спрашивал после, берегу ли хитон. Перед постригом я спрашивала у него благословения в нем постригаться вместо власяницы, и Батюшка благословил и сказал не переделывать. Имя мне также благословил Батюшка покойной матери.
Батюшка очень любил послушание и смирение. Относительно того, чтобы учить других, останавливаться в семье, говорил: «Говори всегда лишь кротко и покойно, притом лишь в том случае, если они много младше».
Когда я жаловалась Батюшке на свою неисправимость, скорбела о том, Батюшка сказал: «Немощь и покаяние до смерти чередуются. И в прологе есть: «Если согрешивший скажет: «Господи, согрешил, прости мя». — И будет ему паче венца царского».
Еще просила однажды дать мне епитимию для наказания и исправления, а Батюшка сказал: «Стопы человеческие от Господа исправляются».
Когда высказала однажды свое сожаление о греховно проведенной жизни (как язычница: балы, театры, флирт), Батюшка сказал: «Не оправдится пред Богом всяк живый. Господь тебя прощает и я прощаю».
На исповеди он бывал очень серьезен, сосредоточен, и иногда бывало очень трудно, даже страшно говорить ему о своих грехах, страшно именно из-за его святости, хотя он всегда был благостен и никогда не пробирал, не наказывал, когда того и могла ожидать. Так, я не ходила к утрени, пропускала, она у нас в четыре часа была, и тяжело было зимой, а Батюшка сказал: «Ангел-хранитель за тебя помолится». Относительно исповеди Батюшка говорил, что дело не в словесности, а в сокрушении и Господь зрит на сердце. Но одобрял после запись грехов, как приучал меня в Москве мой духовник. Однажды сказал: «Грехи наши как песок морской, и можно ли их все пересказать... а у тебя какие грехи, — одни немощи. У тебя все хорошо». Я очень не любила этой фразы.
Зная, что Батюшка целовал некоторых сестер, я подумала однажды: значит у меня так нечисто, так скверно, что Батюшка целуя иных, никогда не целовал меня. И вдруг Батюшка, как бы услышав мою мысль, в ответ сказал: «Чадо Еленочка...» И с такой нежностью поцеловал мне глаза, лицо. Я была ошеломлена, поражена. Еще как-то Батюшка поцеловал мне косу. У меня были очень большие волосы, до колен, и Батюшка брал мою косу и перекладывал на плечо со спины (а я ему в это время читала), и когда я увидела, что он целует мои пыльные волосы, то очень смутилась. Убивал он своим смирением.
Он собирал фотографии всех своих духовных детей и мне велел прислать свою. В обращении всегда был ласков, называл умницей, дружочком. Батюшка любил показывать пример трудолюбия, он всегда был чем-нибудь занят. Переписывал, писал или разрезал письма, срезал чистые кусочки бумаги, записывал на них имена. Старался, чтобы ни один кусочек бумаги не пропадал. Когда келейники его заготовляли дрова, Батюшка уходил на свой дворик-сад и приносил щепочки, прутики в своей ряске, трудясь так же (для растопки очага годилось).
Также и кушанье свое он часто сам себе приготовлял, подогревал. Мне часто давал послушание ставить ему самовар, а раз сказал с укором: «Ты бы хоть раз мне суп сварила». И я была счастлива потрудиться для него, т. к. он приходил в кухню посмотреть. В голодовку Батюшка иногда кормил меня у себя в келлии, шутя говорил: «Ешь, а то не дойдешь до Белева». Однажды Батюшка приготовил мне ужин, сам смешал все в кастрюльку: там был и картофель, и каша, и капуста, вероятно, от щей, и кусочки рыбы. Я была сыта и отказалась, но Батюшка сказал за послушание съесть, а когда доела все, похвалил: «Вот умница».
Сестра моя любила хорошо одеться и после, считая грехом тратить деньги на дорогие ткани, в то же время, хотя из простой материи, любила быть изящно одетой — и писала об этом Батюшке, спрашивая, есть ли в этом грех. И Батюшка ответил: «Мир имейте и святыню (простоту) со всеми, по Апостолу, без нея же никто не узрит Господа. Можно и в рубище гордиться, можно и в наряде смиряться».
Велико было смирение Старца. Он всегда говорил о себе: «Я в новоначалии, я учусь, я утратил всякий смысл. Я кормлю лишь крохами одними, а батюшка Анатолий целыми хлебами». «Я наистарший в обители летами, больше 50 лет в обители прожил, и наименьший по добродетели».
Еще помню Батюшка ходил на исповедь в монастырскую больницу к архимандриту Агапиту, и мы иногда его провожали. Он был слаб, уставал, и помню, ему однажды сказали: «Батюшка, вы бы палочку взяли, вам бы легче было ходить с палочкой». Батюшка ответил: «У меня нет еще на это благословения». Этим он показал, что даже на такую мелочь он спрашивал благословения духовного отца или аввы — отца архимандрита. В молодости, говорят, Батюшка был красив. У него были большие голубые глаза и очень большие белокурые волосы, был полный, женоподобен. Старец не благословлял ему ходить в баню, чтобы не смущать братию. Сам он о себе рассказывал сестре, что никогда не чувствовал влечения к женщине.
Одна шамординская монахиня говорила мне, что ей очень нравился Батюшка иеродиаконом еще или иеромонахом. Нравилась и его служба, и, узнавая, когда его череда в монастыре, она старалась приходить именно в это время. Их общий старец был о. Анатолий (Зерцалов). Он дразнил ее, подсмеивался над ней: «И что тебе нравится такой губошлеп».
Сам он Батюшку очень любил и Батюшка его. Батюшка иногда старался увидеть через дверную скважину, что делает его старец (о. Анатолий). Старался доесть остающиеся от него на тарелке кушанья. Когда я об этом спросила Батюшку, желая проверить, Батюшка очень смеялся.
Рассказывал, что другие монахи, имея в миру родственников и знакомых, получали посылки от них, сладости, а Батюшка никого не имел и получал сладости, «утешения» от Старца о. Анатолия (Зерцалова). Придет, рассказывают, попросит чаю, а старец его смиряет иногда: «Как, ты уже все поел... ах, ты, губошлеп...»
Еще рассказывал мне сам Батюшка, как он однажды провинился при старце о. Амвросии еще, и о. Амвросий хотел его ударить палкой по спине, но Батюшка благополучно избежал удара, уклонился, убежал, и целую неделю потом прятался от старца, старался не попадаться ему на глаза, хотя был обычай ежедневно приходить на благословение к старцу.
Рассказывал он мне об этом так занятно, как только он умел, причем до слез смеялся... А рассказал к случаю: я тоже попала под гнев матушки игумении и он советовал мне уклоняться, пока она не забудет. Но обычно и учил просить прощения при всех случаях, бывала ли виновата, или нет.
Батюшку все любили и все ему прощалось и дозволялось. Так он открыто юродствовал. Отец Никон рассказывал мне, что помнит как Батюшка ходил в белом колпаке на голове и желтой пелерине на красной подкладке. Явился в таком виде в трапезную. На одной ноге валенок, на другом голубая туфля.
Иногда, когда служил у себя в скитском храме, при каждении видно было у него нижнее белье. Хорошо, что женский пол не допускался к нам в храм, говорил о. Никон. А о. игумен улыбался, глядя на него.
Мы приезжали с сестрой из Петрограда ежегодно. А из Белева приходила часто пешком, не было проезда по железной дороге. Ходила и под дождем, и снежные бури заставали дорогой. Однажды в три дня лишь добралась (37 верст).
Батюшка иногда и строго встречал, говоря, что напрасно предпринимаю такое тяжелое путешествие... что он сам скорбен и уныл...
Но большей частью как только увидишь его, забываешь все скорби, смущения. И с такой облегченной, обновленной душой возвращаешься домой... Пошутит, утешит, помолится. Иногда он говорил именно пешком к нему приходить: «Ты еще молода, тебе надо потрудиться».
После, когда меня усиленно звали в Петроград, домой приехать, Батюшка меня не благословлял: «Благодать Божия вывела тебя оттуда не для того, чтобы туда возвращаться. Если мама хочет видеть тебя, пусть сама приедет в Белев». Но в то время нельзя было без разрешения проехать и в теплушках, а Батюшка и на это сказал: «Пусть пешком придет в Белев, как ходили в Киев на богомолье».
Иногда Батюшка меня оставлял надолго, жила и по месяцу, а когда и недели по две. Бывала на Пасхе.
Не забыть никогда той службы Страстной и Пасхальной недели... и что там получала...
Помню исповедовались в Великую Субботу вечером. Там же в хибарке читали правило и пришли все оттуда прямо к Святой Заутрени. То был последний год жизни Батюшки Анатолия. И он служил также с епископом Михеем, живущим при Оптиной, и отцом архимандритом.
Во время крестного хода так и чувствовалось, что все почившие Старцы с нами тут же... и так радостно, так светло было на душе. С Батюшкой Анатолием христосовались все сразу, от литургии в келлию шли и он оделял всех яичком, и после все отдыхали. Но нам не хотелось спать... Пошли в скит, и в леске около хибарки Батюшки сицели мы и пели Пасху... в ожидании, когда откроют нам заветную дверку в Батюшкину хибарку.
В два часа дня зазвонили все колокола монастырские и скитские. Отдых кончился и потянулись к Батюшке вереницы поздравителей: братий, сестер и богомольцев. Братский хор пропел ему Пасху. Так же и сестры. Батюшка бывал торжественный в праздник. В праздничной ряске, в клобуке и с золотым крестом. Шло это к нему очень. С гранатовыми четками. Братии давал по красному яичку. Принимал всех приехавших всю неделю, утешая их, а я ни яичка, ничего не получила... пожимал лишь руку иногда, а когда кончилась неделя и «гости», как сказал, разъехались, и я попросилась к нему, сказал: «Ну, я все утешения раздал, и тебе ничего не осталось...» Нарочно испытывал так...
Но на словах многих утешал, а иногда и без слов, просто в духе утешал, такая радость давалась, мир, такое отрешение от всего, молитва... Хотелось умереть там...
Но иногда Батюшка любил и потомить, говоря после: «Тебе надо привыкать к терпеливому пожданию».
В тот год, когда ожидали все роспуска нашего монастыря, много шамординских сестер жило при Оптине и Батюшка говорил, что у них живет двенадцать дев, и что мне всегда в Оптиной будет место.
Однажды Батюшка сказал мне, что ему очень тяжело, что он уныл и скорбен, и утратил молитву, прося помолиться о нем и передать о том и матушке игумении. Я подумала, что он обо мне говорит. «Неужели, Батюшка, у вас бывает тягота на душе, я думала, что вы всегда в молитве и в духе радости». Батюшка сказал на это, что случаются ошибки, «иной раз скажешь что от себя, неправильно решишь вопрос чужой жизни, иногда строго взыщешь на исповеди, или, наоборот, не дашь епитимии, когда следовало ее дать, и за все это бывает наказание, благодать Божия наказывает, отступает на время и мы страдаем».
Батюшка всегда говорил молиться за него — учил смирению. И мне всегда было неловко, не по себе, когда он так просил.
Необыкновенно благостен был Батюшка, он никогда не обличал меня, не укорял, не наказывал. Он обличал похвалой, давая почувствовать всю мою греховность, скверну мою. Так говорил: «Еленочка (лаская), ты ангел прекрасный. Или по-французски...
«Батюшка, я зверь рогатый»,— и разревешься. А он целует в голову.
«Ты утешаешь меня своим приездом, я радуюсь за тебя, у тебя все хорошо... и печалую за себя... Ты вырастешь на четверть. У тебя золотой фундамент для монашества...» Но ничего этого не было. Батюшка хотел лишь утешить, успокоить в скорби, рассеять уныние. Когда он хотел насладить своей беседой надолго, то, как о преп. Серафиме сказано, затворял на крючок дверь, чтобы не вошел никто и не помешали.
И хорошо, блаженно бывало в те часы. Казалось и рай не нужен, а сидеть бы со Старцем при свете одной лампадочки и слушать его без конца, и целовать его обе руки... что он позволял делать; досыта всегда целовала их и колени. Сколько слез было вылито на его ряску. Накроет бывало своим широким рукавом голову (к коленям), говорит что-нибудь в утешение, а ты плачешь там под рукавом, а сам старается рассмешить, и тут и смех бывал сквозь слезы и радость после печали».
Почил наш Старец. Смолкло слово.
Угас светильник на земле.
Погас, чтоб возгореться снова
В далекой горней стороне...Кто в усыпленьи нас пробудит?
В смятеньи кротко утешит.
Мысль непокорную осудит.
А покаянную простит?Но верим мы: ты не оставишь.
Ты не покинешь до конца
И души чад своих представишь
Престолу Вечного Отца...